Белоруска из Днепра: «С самого начала верю в наши ВСУ»

Собеседница «Салiдарнасцi» с 2004 года живет в Украине, в городе Днепр, всего в 260 км от Донецка.

— Оля сейчас очень переживает за меня. Конечно, мы не могли ей никаким образом все рассказать, но люди умные и думающие умеют правильно интерпретировать информацию госпропаганды, — говорит Мария Филатченкова о своей родной сестре — политзаключенной Ольге Филатченковой, которая находится в Гомельской тюрьме.

— Во время звонков домой Оля передает всем приветы. Она всегда бодрая, рассказывает о своей насыщенной жизни в колонии. Кроме того, что она работает на швейной фабрике, там еще много каких-то дополнительных обязанностей, дежурств, общественной нагрузки в виде концертов, конкурсов и т.д. Для нас главное, что она не падает духом.  

Есть одна хорошая семейная новость — сын Ольги Иван женился, и сестра очень рада за него.  

Если говорить о нашей семье в целом, то тяжелее всего, наверное, родителям, они и за Олю переживают, а тут еще у меня такое. Но мама и папа внимательно следят за событиями в Украине и тоже видят большой перелом в сторону ВСУ.

— Как вы оказались в Украине?

— Я переехала в ноябре 2004 года после начала Оранжевой революции. У нас тогда в октябре как раз прошел очередной референдум, который позволил Лукашенко избираться неограниченное количество раз. Увидела результаты и поняла, что в этой стране еще долго ничего не изменится.

Еще одним из решающих факторов для переезда были личные обстоятельства: я встретила в Украине свою любовь.  

— Практически все годы вы живете в Днепре, это не так далеко от Донбасса. Может, вы слышали, как его «бомбили 8 лет»?

— В 2014 году было действительно очень страшно. Никто не был готов к такому повороту событий. Мы все понимали, что самолеты и ракеты из Донецка долетят до нас за несколько минут. Помню, у меня как раз в то время гостила мама и я за нее испугалась даже больше, чем за себя, думала, я-то ладно, я здесь живу, а мама тут причем? Потом все как-то относительно стихло.

Ни о каких бомбежках мы не слышали. Но переселенцев в 2014-15 годах у нас было очень много. Это были украинцы, которые бежали из захваченного россиянами региона. Уже тогда никто не воспринимал русских как освободителей. Все говорили о них только как о людях с оружием, которые пришли на нашу землю.

Беженцы были очень сильно перепуганы. Например, в школе падает книга — и ребенок из луганской семьи тут же падает на пол.

Переселенцев селили везде — в интернаты, общежития. Мы с оркестром детской музыкальной школы ездили выступать в одно из общежитий. Помню, все обрыдались, когда разговорились.

Что касается «притеснения русскоязычных», то я и сама здесь все время говорю на русском языке. Школы у нас только год как начали переходить на украинский, до этого можно было выбирать, в какой ты хочешь учиться.

Вообще, язык никогда не был камнем преткновения. А Донецк был прекрасным русскоязычным городом. Там построили отличный  аэропорт, из которого мы любили летать. До 2014 года город быстро развивался, отстраивался, там наводили красоту.

Пожалуй, только Западная Украина всегда была украиномоуной, даже Киев только с 2014 года более-менее стал переходить на украинский.

— Как началась для вас эта война?

— Я проспала и подарила себе еще несколько часов мирного сна. Потом увидела кучу пропущенных звонков и сообщений: «Перезвони!» Сварила кофе, вышла на балкон — а тут как жахнет!

Побежала собирать «тревожный чемоданчик». До этого не верила в то, что война начнется, даже запретила всем говорить со мной на эту тему. Родители еще до начала предлагали поехать в Беларусь.

Первые два дня у нас, как и по всей Украине, ничего не было понятно, и была сильная паника. На случай походов в убежище мы закупили какой-то сухпаек и элементарные лекарства. В магазинах уже было пусто, в банкоматы и на заправки стояли очереди.

Но на третий день войны у нас открылся набор добровольцев в тероборону и на фронт. Это объединило всех. Очереди и в военкомат, и в тероборону были огромные. Тут же объявили сбор всего необходимого для военных и переселенцев. Бойцам собирали  продукты, медикаменты, деньги, кто что мог. Для переселенцев несли подушки, матрасы, одеяла, одежду, еду. Воду везли целыми багажниками.

Помочь хотели все. Для того, чтобы подъехать к пунктам сбора и разгрузить машину, нужно было реально ждать не меньше получаса.

Кроме этого, по всему городу люди объединялись и делали «коктейли Молотова», одни собирали бутылки, другие искали ингредиенты. У меня в машине в то время можно было найти и растворитель, и пенопласт.  

В общем, с третьего дня мы все были вовлечены в эти хлопоты, хотели оказывать хоть какую посильную помощь, и ужас немного отступил.

— Был страх, что город захватят?

— Первый раз мы испугались в первые два дня, а потом — после захвата Энергодара и Запорожской АЭС. Затем пошла вторая сильная волна эмиграции из Днепра. Мы тоже обсуждали со знакомыми возможность эвакуироваться. Для отъезда многие объединялись, чтобы ехать колоннами.  

— А у вас была возможность и в Беларусь вернуться?

— Нет, конечно, в Беларусь при нынешней власти я бы не поехала, даже спасаясь от войны. Но мы в итоге решили остаться. С самого начала я, как никто, верю в наши ВСУ. И эта вера подкреплена свидетельствами самих военных, среди которых у меня тоже есть знакомые. Многие в АТО еще с 2014 года, они могут реально оценить обстановку.

Мне, например, так и сказали: не волнуйтесь, по земле к вам никто не пройдет, по воздуху может прилетать, будем надеяться на ПВО.

Конечно, когда прилетало первые разы, было страшно. Хватали свой «тревожный рюкзак» с сухпайком и документами и бежали в укрытие. Потом перестали. Это очень выматывает, когда три-четыре тревоги за ночь. Мы стали просто выходить в коридор.

Но, к счастью, по нам, как по Харькову, к примеру, не прилетало.

— Сейчас у вас новая волна переселенцев с Донбасса. Это люди, которые отказались или не смогли уехать в 2014 году?

— Те, кто там оставались до сих пор, в основном когда-то поверили, что все ненадолго, и ждали быстрого окончания. Пожилые люди, те, кто знал, что никак не сможет устроиться в другом регионе.

Сейчас только по официальным данным, у нас около 100 тысяч  переселенцев, а на самом деле может быть и в два раза больше.

И снова мы видим очень перепуганных людей. Недавно к нам в оркестр пришла девочка из Краматорска. Ее мама рассказывала про 2014 год, как они боялись этих «зеленых человечков», как их танки ездили по Краматорску, как потом они действительно были очень рады украинским военным.

В этот раз семья выехала из Краматорска за день до взрыва на вокзале. Когда они первый раз пришли на репетицию, мама девочки просто все время плакала. Мы собрали ей какие-то вещи, постельное, одежду. А эта женщина никак не могла успокоиться, у нее было очень тяжелое эмоциональное состояние.

Мы снова решили выступить перед переселенцами, чтобы  подарить этим людям хоть немного хороших эмоций. Во время той встречи тоже многие не могли остановить слезы.  

Часть беженцев останавливается в нашем городе на пару дней и продолжает путь на Запад. Мои знакомые отдали для таких людей свой загородный дом. Там было несколько семей из Мариуполя, которым чудом под обстрелами удалось вырваться во время оккупации.

В городе можно увидеть много машин, например, с харьковскими номерами, с отверстиями от пуль. Смотришь на них и думаешь, как они вообще в таком состоянии, с разбитыми стеклами и пробитыми  дверями, доехали.  

Знакомые харьковчане выезжали в начале марта. Объединялись селами, чтобы ехать колоннами. И там «рулетка» — по каким-то колоннам стреляли, по каким-то нет. Вообще, расстреливать спасающихся мирных гражданских людей — это у них такая чудовищная забава.

Была одна семья из Славянска, в которой по дороге убили двух мужчин. Еще одни мои знакомые из Мариуполя приехали к нам по своим делам в начале февраля. На 24-е у них были обратные билеты. Они, конечно, остались, но очень долго не могли выяснить судьбу родных, знакомых, соседей, своей бабушки. Часть их родственников насильно вывезли в Россию, и уже оттуда они дозвонились и сообщили, что живы.

— Как выглядит ваш город в эти дни, чего в нем больше — мирного или военного?

— У нас все еще есть комендантский час, хоть он и стал короче. По городу расставлено много противотанковых ежей, блокпостов, военные объекты затянуты сетками, витрины забиты фанерой, укреплены мешками с песком, у многих окна заклеены скотчем.

Опять же, на улицах много простреленных машин. Конечно, забыть о том, что идет война невозможно.

Магазины первые дни работали только продуктовые, потом стали открываться все остальные. Сейчас работают почти все, открылись кафе.

На улицах стало намного больше людей, бывает, буквально негде припарковаться. Особенно приятно видеть гуляющих с детьми, с собачками.  

Школы у нас не работали с февраля, но обучение продолжалось дистанционно. Наша музыкальная школа была закрыта, но мы решили с оркестром продолжить репетиции, и собирались у меня дома. 

В этой школе музыке учится не только моя дочь, но и я. У нас есть отделение для взрослых. Вообще, музыка, репетиции и выступления сейчас здорово помогают.

— Как у всех белорусов, у вас душа болит и за Украину, и за Беларусь?

— Сейчас меня лично очень возмущает то, что творит белорусский режим: война-войной, а сажать не перестанем. Это что-то противоестественное, когда весь мир в ужасе от войны, они, мало того, что допустили агрессоров на свою территорию, так еще и ведут отдельную войну у себя дома. Кошмар просто!

В свете последних событий видела, как на рынке мужчина отказался покупать что-то белорусское и попросил «из нормальной страны». Но лично мне не приходилось сталкиваться с чем-то подобным.

Я очень надеюсь на то, что и для Украины, и для Беларуси этот кошмар закончится одновременно. Я не представляю свободной Украины без свободной Беларуси. Конечно, мы все уверены в том, что мы победим. Никто не хочет жить в оккупации.