Янчук: «Достаточно посмотреть российские политические ток-шоу, от которых у нормального человека волосы дыбом встают»

— Многие обратили внимание, что теперешние российские протесты схожи с белорусскими: мол, так же женщины и молодежь в первых рядах, хороводы, жесткая реакция силовиков. А на ваш взгляд?

— Общее — это, во-первых, общая история, а во-вторых, отсутствие субъектности. Если говорить о россиянах, это, наверное, наиболее общая характеристика — увы, субъектность не сформирована, тысячелетиями люди в массе своей исполнители, ждущие указаний «сверху», — отмечает доктор психологических наук Владимир Янчук. — Дифференциация идет следующим образом: центры — мегаполисы, которых на самом деле немного, и глубинка.

Основная масса населения живет как раз в глубинке, и терять-то ей нечего. Как жили в своем захолустье, так и продолжают жить.

Вспомним такое цивилизационное различие: человек к 40-50 годам, условно говоря, к социальной зрелости. На Западе перед ним мир открывается, он начинает ездить, у него есть перспектива, а здесь, особенно у мужчин, к 40-50 годам — перспективы нет, и жизнь практически закончена: дети выросли, основные события случились, сформировалась вот эта подчиненность.

И человек идет на войну просто от безысходности, терять-то ему, по существу, нечего. Протестовать он не готов, да и не приучен: «хозяин» знает, что надо делать, а в противном случае будешь бит.

Женщины же эмансипируются; для россиян это характерно в меньшей степени, для белорусов — в большей. Мы все-таки к Западу ближе, ездили больше, видели больше, жили в более открытом информационном пространстве. К тому же женщина худо-бедно защищена, потому что у «царя» этакое снисходительное отношение к женщинам, отсюда некая традиция их не трогать.

Правда, когда «шкурное» затрагивается, все эти традиции начинают лететь к черту — не до сантиментов. Но все же поэтому женщины более активны, и по жизни в том числе.

Молодежь выходит на протесты — конечно, не вся, но та, которая соприкоснулась с западной цивилизацией и что-то видела. Потому что есть ведь и большое количество тех, кто ничего не видел и потому удовлетворяется тем, что есть.

Часто на эту тему говорит Владимир Пастухов, и я во многом с ним согласен, что есть у россиян такая склонность — жить в мифологемах, в мечтаниях и ничего не делать, дескать, само придет «по щучьему велению и по моему хотению». А само не придет. Будущее создается сознательной активностью, а не сваливается с неба.

Мы привыкли к интенсиву — хочется, чтобы все было очень быстро. А цивилизационно так быстро в России события не происходят, и бунт должен «созреть», накопиться. По экспертным оценкам, на это нужно, как минимум, 2-3 года.

Такой срок, объясняет психолог, не случаен. Дело в том, что рядовые граждане РФ до сих пор не прочувствовали войну, и даже мобилизация для них — это не поход на верную смерть, а всего лишь проводы в безвестность.

— А когда нет переживания смерти, когда вы не чувствуете, что это навсегда, то и относитесь к происходящему относительно виртуально. Это как у подростков игра в смерть. Тут тоже своеобразная игра, правда, результатом ее может стать смерть реальная, а не понарошку.

Процессы уже начались там, где начались и смерти, там, где в российской глубинке вдруг мужчин не стало. Сначала это вроде бы ничего, но с каждым месяцем начнет чувствоваться — и в экономике, и в отношениях, в социуме, во многих других вещах.

В отличие от россиян, у белорусов, как мне кажется, нет великодержавного шовинизма и свойственного им токенизма (снисходительное отношение как к меньшим братьям) в отношении «братских народов», некогда живших в Советском Союзе. И воспоминания о Великом Княжестве Литовском и былинных Литвинах довлеют в сознании очень не многих.

Мы менее апломбисты и распальцованы. Надеюсь, что и менее агрессивны, и воинственны. И память о войне, надеюсь, у нас еще сохранилась и является гарантом пацифизма. Территориально, да и людски, мы более компактны.

И Запад знаком нам не понаслышке, и как там живут люди, тоже ведомо.  И Украина для нас не Мордор. Многие связаны с нею родственно, и в отличие от россиян, ездили и видели, что там происходит на самом деле, а не на телекартинке.

В целом же белорусы более цивилизованны и гуманистичны. Отсюда и отношение к войне — как к абсолютному злу.

— Но прямо сейчас рассчитывать на то, что благодаря «мобилизационным» протестам Россия всколыхнется и «встанет ото сна», будет довольно наивно?

— Абсолютно наивно. Власть все-таки жесткая, она не гнушается в выборе средств. Общая спецслужбисткая логика: выжигай всё, пресекай на корню, чтобы ни один росток не пророс. Поэтому и бьют, и применяют жесткие средства разгона: электрошокеры, дубинки — хорошо, что до стрельбы не дошло.

Владимир Янчук отмечает еще одну особенность российского общества: у иерарха, да и у массмедийной элиты, отношение к людям, как к расходному материалу:

 — Достаточно посмотреть российские политические ток-шоу, от которых у нормального человека волосы дыбом становятся. В масс-медиа представители российского истеблишмента так спокойно и говорят: пушечное мясо, расходный материал. То есть, конкретный человек — ничто. И в этом также глубокое различие между западной цивилизацией и этой — антигуманной.

— Вот это и удивляет: казалось бы, при таком циничном отношении люди должны ему противостоять, а мы видим, как масса людей покорно идут в военкоматы и отправляются в расположения, несмотря на призывы в соцсетях: спасайтесь, убегайте, не получайте повестку вообще.

Это воздействие пропаганды или годы «сильной руки»?

— Безысходность. Я говорил об этом и раньше, используя слово, которое многим не нравилось — быдло. Здесь оно тоже подходит: есть пастух, а есть подневольное стадо. Сказали — идем. И нет не то что протеста, а даже мысли о нем.

А оправдание соучастия тоже детское — другим можно, а почему нам нельзя. Типичный ответ российского обывателя на вопрос об антигуманности войны — ссылки на Сербию, Ливию и т. п. при забывании начисто той же Чечни.

Нельзя не упомянуть и о «псевдовеликости», проявляющейся в желании быть признанными всем миром великими. Территория-то огромная, природные богатства несметные. Вот хочется и «соответствовать». А что качество жизни удручающее — так это не главное.

Ну и любви всеобщей хочется и почитания. При непонимании того, что любовь не завоевывается, а заслуживается.

Страшно? Нет, скорее, печально. Вроде бы вся система воспитания проповедовала гуманистические ценности, но все это очень отдаленно, а здесь и сейчас — отсутствие субъектности и настрой «все равно ничего нельзя сделать».

И вот воспитанные на памяти о войне — развязывают ее же в «братской Украине», призывая к «воссоединению братских народов». После этого беспредела кто ж в здравом уме воссоединяться с вами захочет? Как говорится, да минует нас участь сия.

— Можно ли говорить о какой-то нормальной человеческой реакции на ненормальную ситуацию, чтобы не скатиться ни в злорадство «да так вам и надо», ни в благостное всепрощение?

— Конечно, можно. Последняя надежда — это семья и близкие по духу люди. Обсуждать какие-то вещи, проговаривать, привязываться друг к другу, учить детей в принципе ценить жизнь человеческую — хотя бы своих близких. А у нас это как раз отдается на откуп антигуманной системе.

Плюс неразвитая темпоральность — свойственная и россиянам, и, к сожалению, многим белорусам традиция жить сегодняшним днем, а завтра хоть трава не расти. Это проявляется даже в отношении к чистоте и порядку, к земле, природным богатствам. И человек либо не загаживает землю, понимая, что он, его дети будут тут жить. Либо— чего там думать о завтра, если неизвестно, будет оно или не будет.

Формируя экзистенциальность, то есть вотканность в жизнь, о ценности которой говорили Камю, Сартр и другие экзистенциалисты, сопричастность, сопереживание, — мы учимся и чувствовать боль за другого человека.

А если нет экзистенциальной привязанности, то нет и боли, и переживаний. Ушел человек на фронт и ушел, Бог с ним.