У Лукашенко сдали нервы

Есть сведения, что во время разгона субботнего митинга в Минске погибли люди. Как заявил в интервью «Газете.Ru» доцент кафедры политической теории МГИМО Кирилл Коктыш, если эта информация подтвердится, Александр Лукашенко не отделается осуждением мирового сообщества.

— В первый день митингов на площадь пришли около 20 тысяч человек, во второй день уже меньше и ко вторнику стало казаться, что протестная волна стихает. Кроме того, сам Александр Милинкевич пообещал окончание белорусского «майдана» в субботу. Так зачем власти понадобилось силой разгонять митинг?

— Во-первых, намерение закончить майдан вечером 25 марта было личной инициативой Милинкевича, но решение, насколько известно, предполагалось принять все же не раньше митинга 25-го. Тут было бы неправильно говорить, что процесс протеста порожден исключительно фактором Милинкевича и является производным от его фигуры. Более точным было бы сказать, что Милинкевич идет вместе с паровозом, и даже впереди него, но из этого вовсе не следует, что паровоз не обладает и самостоятельной энергией движения, и, скажем, пожелай бы Милинкевич действовать вразрез с его логикой, например, остановить его, ему бы это удалось.

Что касается прозвучавших оценок белорусского майдана — и вопроса о том, как его понимать, как провал или как победу оппозиции, то тут их противоречивость, думаю, оказалась обусловлена сравнением с украинским майданом.

Сравнение изначально некорректное: иные погодные условия, фактически заблокированный подвоз продуктов питания и горячего чая, фактическое стояние людей на льду, около 400 сообщенных правозащитниками случаев арестов тех, кто пытался проносить продукты, палатки и так далее понятным образом требуют введения неких «белорусских коэффициентов» для определения реального удельного веса палаточного городка на Октябрьской площади Минска. Давайте посчитаем. Днем численность городка доходила до пяти и даже до семи тысяч, ночью оставалось от 500 до тысячи человек. В ночь разгона городка сообщалось об аресте 480 человек. Если взять по минимуму, то с учетом ротации, которая интенсивно происходила, мы получим активное ядро где-то в две тысячи человек. Это — активное ядро, те, кто пошел на все — поскольку в перспективе отчисления участников из вузов и увольнения с мест работы никто не сомневался. По всем законам социальной статистики, активное ядро никогда не превышает 10% от реального социального массива, частью которого оно является. Соответственно, в качестве реального уровня протестной мобилизации мы получаем минимальную цифру в 20 тысяч человек тех, кто исходит из тех же взглядов и ценностных установок. А мы учтем, что речь тут идет в основном о молодежи, реально составлявшей большинство на площади, а есть еще старшее поколение, родители, то неизбежно придем к заключению, что уровень протестной мобилизации сильно далек от нулевого, который можно было бы игнорировать.

— Лидеры оппозиции сами явно не ожидали такой поддержки. Милинкевич и вовсе выглядел растерянным вечером 19 марта, когда вышел на площадь…

— Это действительно так. До самого последнего момента, учитывая, что достоверной социологии не было, для всех оставалось вопросом, сколько людей выйдет на площадь. Точного ответа не знал никто.

При этом анонимная sms-рассылка, мне вот, как и многим другим, тоже пришло sms о том, что на площади готовятся теракты, поэтому не следует туда ходить, то же заявление председателя КГБ Сухоренко по поводу тех же самых терактов, по идее, должны были стать факторами, существенно понижающими число участников.

И все же, при всем при этом, на площади, по разным подсчетам, было от 25 до 30 тысяч человек, если иметь в виду 19 число. На второй день, при том что в первый день митинг распустили, и майдан руководством не планировался, пришло тоже значимое число людей — при том, что роспуск митинга накануне явно оказался демобилизующим фактором. И это — вполне понятный показатель уровня общественной мобилизации. Его, при всем желании, невозможно оценить как отсутствие общественной поддержки у оппозиции, либо как поддержку маргинальную — студенчество, основной и весьма четко видимый костяк протестного массива, ну никак в маргиналы не запишешь. Тут гораздо более сложная, далекая от однозначности, структура протеста. В конце концов, в белорусском обществе действуют все те же самые социальные закономерности, что и в любом другом, и уже элементарное моделирование должно предостерегать от однозначных и упрощенных оценок.

— Вы считаете, что разгон митинга не станет окончательной точкой в белорусских событиях?

— Мне думается, что точка пока не поставлена, и это лишь начало процесса. При этом заслуга в том, что это так, принадлежит в первую очередь самой власти. Так, не вполне понятен, с рациональной точки зрения, смысла разгона мирной демонстрации 25 марта — который уже сам по себе стал фактором новой мобилизации.

Применение силы было неоправданно, жестокость же и жесткость явно превышала соразмерные нормы, особенно если учесть, что демонстрация была мирная, и конечно, никакого захвата, в том числе СИЗО на Окрестина, не планировалось. Да и технически он был просто невозможен — это более чем хорошо защищенный объект..

— Чем вы это объясняете?

— Нервы сдали. Что скверно для власти, это то, что тут выступил Павлюченко и его спецназ. Сам Павлюченко — фигура достаточно одиозная, именно он обвиняется в исчезновениях оппозиционных политиков в конце 90-х, и любое его публичное появление пробуждает у общества в памяти именно эту информацию. Но при этом, думается, что нервы сдали не лично у него, вряд ли тут была нарушена субординация. Тот же фактор, что «спецназ застоялся», и «работал» с явным рвением — только добавило минусов власти и проблем.

Сейчас, скажем, поступает противоречивая информация, пока не подтвержденная, о том, что в ходе разгона были человеческие жертвы, а это, если информация подтвердится, перевод ситуации в качественно иное состояние.

Одно дело, когда режим, конечно, авторитарен, но при этом ограничивается достаточно мягким, по белорусским меркам, уровнем репрессий, и совершенно другое, когда эта мера резко превышается.

— Если эта информация подтвердится, чем это может грозить Беларуси?

— Пока есть противоречивая информация, которая требует подтверждения. Так, оппозицией, например, сообщалось о вывозе спецназом из Больницы скорой помощи вечером 25-го марта 20 тяжелораненых в неизвестном направлении, но дополнительной информации и сутки спустя об этих людях нет. Основными ранениями были черепно-мозговые травмы, травмы позвоночника, переломы рук и ребер. При этом эта информация не воспринимается как невероятная на фоне того, что, например, корреспондент Wall Street Journal вернулся в Москву со сломанными рукой и ребром, а всего в ходе белорусского протеста было арестовано не менее 35 журналистов, преимущественно иностранцев. Такие демонстрации силы без крайней нужды не проводятся. И возникает вопрос: а в чем была нужда? Если, скажем, мы исходим из того, что в Беларуси существует общественный консенсус по поводу белорусского президента, то эти вещи с таким постулатом диссонируют, и более разумной тут представляется взвешенная и сбалансированная оценка нынешнего этапа белорусского развития. В том числе и в плане возможных сценариев развития.

Оставляя пока «за скобками» информацию о пострадавших до ее выяснения — и будем надеяться, что все раненые поправятся — давайте зафиксируем явные реперные точки, которые очевидны уже сегодня.

Чрезмерное применение силы при разгоне демонстрации уже породило непонимание и недовольство со стороны Европы, и уже было отложенный вопрос о введении экономических санкций в отношении Беларуси со стороны Евросоюза вновь обсуждается как актуальный. Надо отметить, что это может стать крайне серьезной мерой — две трети белорусского экспорта приходится именно на страны ЕС, и последствия таковых санкций, если они возникнут, нельзя недооценивать.

Что же касается последствий в виде реакции оппозиции, то тут надо отметить, что очередным раундом конфронтации оппозиции и власти станет 26 апреля, «Чернобыльский шлях», скорбное ежегодное шествие в память жертв Чернобыля. Сегодня, как и перед 19 марта, трудно оценить, сколько человек выйдет на улицы. И, наверное, уже только непосредственно на демонстрации можно будет оценить, стал ли, и в какой степени, мобилизующим фактор разгон 25 числа.

— Россия довольно последовательно поддерживала официальный Минск. Может ли позиция Кремля измениться после субботних событий?

— Трудно сказать. При этом, как ни странно, на уровне политического истеблишмента Россия вполне искренне убеждена, что она занимала и занимает нейтральную позицию: российским телеканалам, насколько известно, вовсе не высказывались пожелания занять позицию той либо иной стороны, тот же Милинкевич и Козулин были приняты еще в ходе кампании не на верхнем, но на вполне высоком уровне.

При этом, складывается впечатление, Москва убеждена, что те нюансы «нейтральности позиции», которые замечательно считываются в самой Москве, так же хорошо считываются и в Минске. Более того, позиция политического истеблишмента в белорусском вопросе и на самом деле осторожная и взвешенная — можно сказать, что есть, конечно, доминирующее мнение, но оно — не единственное.

Другой же вопрос — интерпретация позиции России от имени России людьми, на то не уполномоченными, особенно в средствах массовой информации. Это — второй фактор, который обуславливает восприятие российской позиции как однозначной, особенно если наблюдать извне.

— В течение года в США и Европе зрело мнение, что с белорусским режимом «надо что-то делать». Что же в итоге: не смогли или не захотели?

— Европа и США — это два совершенно разных субъекта, два разных игрока с разными интересами на политической арене. Политика сегодня в существенно большей мере является квинтэссенцией экономики, чем, скажем, лет десять назад. Для США экономически резонным был бы интерес к Беларуси именно как к потенциально проблемной зоне: через Беларусь проходит крайне важная и незамещаемая артерия, связывающая экономики России и ЕС, и любая дестабилизация в Беларуси, если она возникает, может вызвать прямые и быстрые последствия и для экономики ЕС, и для экономики России. В этом плане для Штатов выглядит наиболее выгодным пытаться использовать Беларусь именно как инструмент влияния и на Европу, и на Россию.

Что же касается Европы, то в отношении Беларуси у нее не существует каких-либо сформулированных экономических запросов, или декларированного интереса к тем или иным объектам — в отличие от, скажем, Украины, где такие интересы были хотя бы декларированы — хотя и остались пока в основном нереализованными. Весь запрос Европы в отношении Беларуси по большому счету сводится лишь к тому, чтобы она перестала быть раздражающим фактором, своего рода enfant terrible, и прекратила демонстративное игнорирование европейских демократических норм. И в этом плане до определенного момента Европе было абсолютно все равно, с кем об этом договариваться: так, пошел бы на такие договоренности белорусский президент — договорились бы с ним, пошла бы Беларусь на реальный союз с Россией и стала бы ее прямой зоной ответственности — это тоже было бы приемлемо для Европы, в конце концов, какая разница, каким образом будет ликвидирована «последняя диктатура Европы».

Однако, с возникновением реальной оппозиции, и реального, пользующегося определенной поддержкой лидера, европейские приоритеты, думается, несколько изменились. Так, послы Евросоюза, посетив лагерь на Октябрьской площади, уже задали определенное направление европейской «белорусской политике», пообещав бесплатное образование в европейских университетах тем студентам, которые будут отчислены из своих вузов за участие в акции.

И думается, эта политическая линия будет продолжаться: для Европы принципиальным станет тот вариант развития, при котором сохранится нынешняя, столь драматичным образом институализировавшаяся, оппозиция. Из этого, кстати, вовсе не вытекает безусловная «проевропейскость» Милинкевича: интерес Европы к нему, я бы сказал, не персонален, а институционален. На месте Милинкевича с успехом мог бы оказаться любой другой произвольный лидер: Европа на нынешнем этапе заинтересована в наличии института оппозиции как такового.

— Есть ли возможность мирного соглашения между оппозицией и властью?

— Хотелось бы верить, но при этом трудно выражать по этому поводу слишком большой оптимизм. Стало ли 25-ое число точкой невозвращения, или не все мосты были сожжены — решать даже не белорусскому президенту и не Милинкевичу, тут не может быть принято решение, идущее вразрез с умонастроениями общества. А структура умонастроений будет понятной, я думаю, в довольно сжатые сроки — но не сейчас.

Что же касается самой принципиальной возможности договориться — то да, она есть, и тут возможна вполне взаимовыгодная структура договоренностей. Более того, в появлении таких договоренностей была бы заинтересована и Россия, и Евросоюз. Но, опять же, пока — это обсуждение вполне гипотетических вещей.