«Ностальгирующих по Сталину приглашаю в ГУЛАГ»

Слушать бы его да слушать... Прекрасного артиста, одинаково убедительно сыгравшего в родном Купаловском Тевье-молочника и Герострата, а на киноэкране председателя ОГПУ Менжинского и художника-анархиста из «Бронзовой птицы».

Мы сидим с Августином Миловановыи на стандартной кухне его стандартной двухкомнатной квартиры и говорим обо всем, то и дело упираясь взглядом в видавший виды, но все еще крепкий кухонный гарнитур “Вязынка”.

Такой же стоит на кухне мамы моего друга — как символ брежневской эпохи застоя, когда все надо было доставать, пользуясь связями или собственной смекалкой.

Сейчас это кажется ерундой, и нынешние школьники вряд ли смогут понять странные вещи, происходившие с родителями их родителей, приговоренных жить в лучшей стране, зачем-то накрепко отрезанной от остального мира бетонной стеной повыше Берлинской.

В полутора километрах от дома, где живет Милованов, за неприметным зеленым забором размещалась загадочная воинская часть, о предназначении которой я узнал только после того, как на ее месте начали застраивать новый район. Последний гармонично вписался в Логойский тракт, став хоть и не худшей, но лишь составляющей его частью. А я бы назвал новострой “Свободой” — в честь радиостанции, которую здесь небезуспешно глушили много лет.

Мой собеседник, как оказалось, тоже слушал западные голоса, и я даже на мгновение представил его за этим занятием — лет так сорок назад. Сосредоточенным — сам слух! — шикающим на шумных домочадцев и осторожно, аки радист за линией фронта, ловящим сигнал с уверенным голосом из какого-то другого, параллельного мира.

Конечно, Милованова не взяли бы на эту роль — человека из потерянного поколения 70-х, белорусского Даля или Янковского Олега. Не та у него внешность. Играл он большей частью персонажей отрицательных. Например, в культовом отечественном блокбастере “Руины стреляют в упор” блестяще изобразил офицера абвера Алекса, которого Мюллер-Броневой из лиозновских “17 мгновений”, уверен, оценил бы как профессионала равного класса. С предложением поработать вместе — во славу немецкого оружия и советского кинематографа одновременно.

Жаль, не получится уже у них — сегодня мы будем только вспоминать о былом.

— Я уехал из родного Сталинграда в 1957 году, когда город еще не поменял названия. Культ Сталина развенчали лишь год назад, и мы наблюдали, как убирали скульптуру, возвышавшуюся над Волго-Донским каналом. Это был какой-то монстр, высотой в несколько десятков метров. Как его можно было демонтировать? Больше была только баба на Мамаевом кургане, у нее рука периодически отваливается, что неудивительно совсем, учитывая размеры. Но дело не в этом.

Когда приехал в Минск, у меня было устойчивое ощущение, что попал за границу. В магазинах есть все. В Сталинграде же лишь хлеб и вино. Икра к тому времени тоже пропала, хотя с войны стояла бочками, и смотреть на нее было невозможно. Есть тоже, потому что не было хлеба. Поэтому икру с детства ненавижу, мне ее потом только лет через сорок снова захотелось попробовать.

А в Минске — сосиски, о которых мы только слышали. Молоко стоит в бутылках! Ну не чудо ли? Что еще надо для хорошей жизни?

— Вам не очень-то повезло родиться в таком огненном городе, как Сталинград.

— Я все это видел собственными глазами. Вам трудно будет это понять, но передать словами еще сложнее — когда нечем дышать только потому, что весь воздух состоит из пепла.

А мы еще вдобавок попали между русскими и немцами на нейтральной полосе. Рядом румыны стояли, я потом с ними познакомился, ходил в гости, шоколадку мне дали, губную гармошку, гладили по голове. Мне в 1941-м пять лет было. Люди они везде люди... Думаете, они рвались на эту войну? Да на хрен она им была нужна... Забрали только потому, что некуда было деться.

Когда наших прижали к Волге, мы попали уже под немцев. И вот, играя, я упал и ударился об угол печки. Пробил голову и у меня начались судороги, короче, кранты наступали.

И тогда мама схватила меня в охапку и понесла в немецкий госпиталь. И знаете что? Немецкий хирург сделал трепанацию черепа и по существу спас мою жизнь. Зачем ему это было нужно? Понятно, там хватало работы и без маленького русского мальчика, но... Как объяснить этот поступок?

— Люди везде люди.

— Только так. А еще помню, как наш военнопленный, работавший на хлебозаводе (он почему-то мог передвигаться по городу свободно), приносил нам хлеб. Не знаю, как ему это удавалось, он ведь ходил в этом полосатом костюме, за версту был виден. Маму ему потом отдала папино пальто, и он сбежал, пообещав нам на прощание, что будет “этих гадов бить до последнего”.

Помню отступавших итальянцев — это были уже не люди, а зомби. Зима, они просто никакие, жрали сырую тыкву и картошку, бабы их мотыгами гоняли из подвалов, а у них даже сил не было отбиваться. Это была страшная картина...

Потом пришли наши. В доме, где мы тогда жили, остановились два полковника. Как-то привели на допрос немца — огромного такого, под два метра ростом. У него еще все лицо было разбито, видно, прикладом хорошо попали. Полночи допрашивали. Утром мама пошла за водой на речку и очень быстро оттуда прибежала — с криком, который меня разбудил. Оказывается, этого немца ночью убили и воткнули головой в прорубь. Они так пошутили...

Это война, там убить человека ничего не стоило. И человеческая жизнь тоже ничего не стоила. Все было просто: не ты, так тебя.

— Как вы отнеслись к развенчанию культа личности Сталина?

— Скажу честно: никогда не любил коммунистов. В 1953 году мама купила мне приемник “Рига”, я сделал антенну и с того времени начал слушать “Голос Америки”. Глушили его, конечно, со страшной силой, но кое-что узнать о настоящей жизни своей страны все-таки удавалось.

Многие детали раскрылись с ужасающей ясностью. Из программ “Голоса” впервые узнал о ГУЛАГе, о наших советских концлагерях, которые были даже хуже немецких. Все, что нам говорили с экранов телевизора и сообщали в передовицах газет, было жутчайшей неправдой.

Какой к черту коммунизм? Минск, Москва, Ленинград, Киев жили нормально, их снабжали продовольствием, а дальше, в глубине страны, в провинции народ голодал. Кто будет работать за палочки — так называемые трудодни, зная о том, что осенью тебе могут за это что-то дать, а могут и не дать? Когда людям платят, они работают. А в этой стране вожди всегда хотели, чтобы народ трудился за идею, за бесплатно — под такими же глупыми лозунгами. Страна обмана.

— Как же с этим можно было жить?

— Ничего, все приспособились и я тоже. Научный коммунизм — это несуществующее в природе явление, а в институте под кафедру для него отводили лучший этаж. И педагоги, читавшие этот курс, ходили с важностью конструкторов космических ракет. Зачем в театральном вузе мы учили политэкономию?

Помню собрание в нашем театре, вскоре после начала перестройки. Пришла дама, растущая, перспективная — я их, как дроздов, по глазам узнаю. И начала говорить, что в Беларуси надо найти национальную идею. Вступил с ней в дискуссию, высказав мысль, что мне известна только одна идея, всегда имевшая успех в той стране, где мы проживали. “Бей жидов — спасай Россию”.

Ну что здесь искать? Национальная идея одинакова для всех стран мира. Главное, чтобы народ хорошо жил. И не надо больше ничего придумывать.

У Жванецкого есть прекрасный отрывок на эту тему: “Вон они нас вели-вели и привели не туда. Повернули назад, но как они снова оказались впереди?”.

Большевики боялись народа только потому, что когда-то незаконно захватили власть. В 1917 году весь Госхран лежал на квартире у Свердлова, и они готовы уже были драпать вместе с ним за рубеж. Крупская очень любила считать деньги, которые добывал симпатичный грузин Джугашвили, устраивавший “эксы” — экспроприации в пользу большевистской партии. А он потом переиграл их всех...

— Вы это узнали, наверное, тогда, когда готовились к исполнению роли Менжинского в сериале “Государственная граница”?..

— Начальник ОГПУ, кстати, был не самым плохим человеком в этой шайке. Очень образованный, знавший два десятка языков.

— Говорят, ордеры на расстрелы предварял непременным “покорнейше прошу”.

— Роль Сталина играл Андро Кобаладзе, и в одной из пауз, когда расставлялся свет, он шепнул мне на ухо: “А ведь это я тебя угробил”...

Я тоже мало сомневаюсь в том, что и к смерти Менжинского Сталин тоже приложил руку. Он убирал всех, в ком можно было заподозрить соперника. Человек чуть-чуть только начинал выдвигаться, как товарищ Сталин задвигал его обратно — уже навсегда.

Правила там были установлены с самого начала. В Ленина еще пуля не полетела, а некролог уже был готов — за подписью Свердлова. Вплели туда эту бедную слепую бабу, террористку нашли...

Говорят, Ленин, когда окреп, заявился к уже больному Свердлову. И что-то Ильич ему сказал такое, что Яков Михайлович умер с выпученными от страха глазами. Делили они эту власть как бандиты, а нам рассказывали байки о мудрых и взвешенных решениях политбюро — близко там такого не было!

— Кто-нибудь из тех революционных персонажей вызывал у вас симпатию?

— Никто. Ведь до сих пор всех документов не открыли. Потому что стыдно за то, что делали эти люди. В любой нормальной стране через тридцать лет открывают архивы. А у нас скоро уже сто лет революции будет...

Ложь была на каждом шагу. Вы не читали дневники Гальдера — начальника Генерального штаба сухопутных сил вермахта? Рекомендую. Пишет, что в первые дни войны сдавались в плен до 100 тысяч бойцов Красной армии. Немцы были растеряны и просто не знали, что делать с такой прорвой народа.

А люди сдавались только потому, что видели в Германии меньшее зло, чем в сталинской стране. Нахлебались они тут уже и с раскулачиванием, и с колхозами, и с репрессиями. Как мы только победили. Забросали немцев своими телами. Хорошо жили только коммунисты — у них всегда все было. Не хотели они почему-то голодать с народом на равных.

Как только стал народным артистом Белоруссии, меня тоже прикрепили. Начал получать спецпаек. Но жена-то Галина Толкачева — тоже народная артистка. Сразу двоим нельзя — только один на семью. Стыдно, конечно.

— Кстати, как получилось, что вы оказались в Минске?

— Работал помощником режиссера в Сталинградском театре имени Горького, когда к нам приехали два артиста из Бреста. И они сказали, что в будущем году в театрально-художественный институт в Минске будет делать набор хороший педагог — Дмитрий Алексеевич Орлов. Я поехал и поступил. После распределения попал в Витебск и через год удрал оттуда.

— Почему?

— Знаете, здесь такое дело... Когда приехал в этот театр, там играли “Изгнание блудницы” по Шамякину. Кич ужасный, я был в шоке от увиденного...

А потом пошел процесс. Я был занят в шести или семи спектаклях, и когда через год со стороны снова глянул на эту “Блудницу”, то подумал, что спектакль не так уж и плох.

И в этот момент меня словно током ударило. Ведь пьеса измениться не могла, это я стал другим...

Понял, что если останусь в этом театре, то “ничего” скоро станет “хорошо”. Решил уехать. Отпускать меня не хотели, но, наверное, я очень хотел. Перевод подписали и отправился я в Минск. Решил, что пойду в Русский театр.

Получал я к тому времени 75 рублей — к моему окладу в Витебске прибавили еще 15. Вот давайте посчитаем вместе, сколько это было в долларах, если иметь в виду нормальный курс, а не по тот, что печатался в газете “Известия”. Если брать по 10-12 рублей, то у меня выходило шесть долларов в месяц. А я ведь уже главой семейства был и ребенок имелся. Но ведь как- то жили...

Хотя как мы там жили? Когда приехали, нам дали трехкомнатную квартиру на окраине города, на шестерых человек. Выходишь из дома — огороды. Так мы после спектакля воровали у селян капусту. Брали панировочные сухари, масло подсолнечное и делали шницели из этой капусты. Так и питались.

Каждый рубль был на счету, и поэтому когда пришел к Юрке Сидорову, который тогда был директором Русского, меня очень интересовал вопрос, сохранится ли в Минске моя витебская зарплата. Юра этого пообещать не мог.

Я вышел из Русского и пошел по проспекту. Ирония судьбы — попался на глаза главному режиссеру Купаловского Юрию Борисовичу Щербакову...

— Он-то пообещать 75 смог?

— Да. Поэтому, собственно, я в этом театре и оказался.

— Там надо было на белорусском играть.

— Ничего, выучил. Да и мы только на сцене по-белорусски разговаривали, а вне ее по-русски. В деревнях говорили на трасянке, а по-настоящему белорусский знали только писатели, да и то потому, что это был их хлеб.

— Минчане как-то отличались от жителей Сталинграда?

— Я этого не заметил. В конце 50-х в Минске был один или два троллейбусных маршрута, и это был абсолютно чудный город — тихий и провинциальный. Сталинград другой совсем, одна Волга чего стоит. Такая мощь...

— Насчет мощи верно, так и прет, хотят вот город обратно в Сталинград переименовать.

— Вот этого я понять не могу. Тогда давайте вернем ему исконное название — Царицын.

— Царя-то расстреляли...

— Зато потом перезахоронили с почестями. Ну хоть перед ним покаялись. А перед народом почему-то коммунисты прощения не попросили.

Вон этот, “семь на восемь”, будка в телевизор не влезает — Зюганов фамилия, — опять вещает, успокоиться не может, мол, молодежь к нам идет. Да кому вы на хрен нужны? Денег наворовали столько, что до сих пор не кончились. Морды на них откормили такие, что будь здоров.

— Вас не агитировали в КПСС вступать?

— Понимали, что бесперспективно. Я на всех собраниях в театре выступал на грани фола. Ну в самом деле, почему про содержимое “закрытых писем” коммунисты могут знать, а беспартийные нет? Мы что, быдло? Ну тогда нас советским народом не обзывайте, говорите как есть.

— Многие вас в театре поддерживали?

— Да, но люди боялись. А я всегда был готов уехать домой в Волгоград. Но так как был очень занят в репертуаре, то ни у кого рука не поднималась.

— А что давало членство в партии?

— Многое. Анкета чистая. Ты же мог быть невыездным, например, как замечательный актер Игорь Дмитриев — у него сын находился за границей.

А вообще, чтобы выехать за рубеж, надо было заполнить семь абсолютно одинаковых анкет. Зачем столько — загадка. Мне потом товарищ, музыкант, который часто ездил, признавался: писал в них черт знает что, всякую ахинею, слова нецензурные. Их просто никто не читал, никому это было не нужно. Но тех, кого выпускали, мурыжили этими анкетами безбожно.

Потом надо было идти на собеседование в райком, где тебе задавали точно такие же идиотские вопросы. Но главное было даже не в этом. Если у тебя на родине остаются мать, отец, жена, сын, то страна была спокойна: заложники есть, значит, вернешься. Если бы я был один, то шиш бы меня кто выпустил. Все было продумано до мелочей.

В 1979-м повезло поехать в туристическую поездку в Англию на десять дней. Вернулся домой в театр, где мы ставили какую-то идейную советскую пьесу, и понял, что репетировать не могу. Хоть убейте. Слова в горле застревали.

Я не мог врать, потому что увиденное воочию загнивание капитализма произвело просто ошеломляющее впечатление. Дай бог нам было загнить точно так же, хотя бы наполовину или на четверть.

Ну вот почему какие-то люди решали мою судьбу — могу я поехать за рубеж или нет? Почему всегда кто-то делал выбор за меня? Сколько наших бедных актеров приглашал Голливуд, ведущие европейские режиссеры, а им в ответ — “болен”, “не может”, “занят на съемках”.

— Кто из советских актеров производил на вас самое сильное впечатление?

— Евгений Алексеевич Лебедев. Мы с ним снимались в фильме “Маринка, Янка и тайны королевского замка” подо Львовом. Подружились и много времени проводили вместе.

27 марта, в день театра, я предложил этот праздник отметить. Лебедев, надо сказать, практически не пил, очень мало. Но в тот раз мы взяли с ним бутылочку, и я провел один из самых удивительных вечеров в своей жизни. Он переиграл мне все свои роли! От “Мещан” до “Холстомера”, показал уйму этюдов — я ухохатывался, падал со смеху, видел перед собой абсолютно гениального артиста!

Евгений Алексеевич в то время репетировал Крутицкого в спектакле “На всякого мудреца довольно простоты” и просто божил. Он вообще очень хороший человек, я только потом узнал, что его отец был попом. А это значит, что человеческое начало в нем было заложено.

Но Лебедев скрывал это. Понимаете, вынужден был скрывать, и многие тоже так делали. Боялись. Раньше ведь как было? Чем говнистей ты родился, тем лучше пригодился. Кто был никем, тот станет всем — на самом деле ведь потрясающая строчка.

— Ваш отец кем был?

— Работал на сталинградском заводе “Баррикады” начальником секретной части.

— Мощный симбиоз. Рабочая косточка с одной стороны и человек из органов с другой.

— К сожалению, он пропал без вести, а это было совсем плохо... Хуже — только пребывание на оккупированной территории, как у меня. Хотя, скажите, куда было деться ребенку пяти лет?

— А пятая графа?

— Вообще-то я чистокровный русский и для меня большая загадка, почему отец был Лазарем и назвал меня Августом. Мама тоже не знает, она еще лежала в родильном доме, а папа уже зарегистрировал новорожденного.

— С таким отчеством, наверное, тяжеловато приходилось в советской-то стране.

— В этом плане я был человеком абсолютно интернациональным. Тевье-молочника играл 24 года, до тех пор пока микроинсульт не хватанул. Два раза упал в конце спектакля, почти доиграл его, но понял, что это звонок. Говорят, умереть на сцене — это красиво. Но я так не думаю. Лучше еще пожить.

4 марта 2012 года сыграл “Поминальную молитву” в последний раз, роль Тевье там очень тяжелая. Три часа почти не уходил со сцены, а 10 апреля ночью снова микроинсульт. Рука, нога... Правда, потом восстановился, но понял: все, хватит.

И еще. Не могу смотреть, как артист уже не может, а еще корячится на сцене. Это такое жалкое зрелище... Надо уходить вовремя, чтобы тебя запомнили таким, каким ты сам себе нравился.

— Три года без театра — это тяжело?

— Знаете, у меня как отрезало. Никаких переживаний по этому поводу.

— Часто встречаетесь с товарищами из театра?

— Дело в том, что у меня мало друзей осталось, в основном они уже ушли из жизни. Было много ребят из Русского театра, мы лет 35 ездили на рыбалку. Но уже не езжу, конечно. Стал бояться. Место глухое, связь не работает, прихватит, и что делать?

Мы на Припять еще до Чернобыля выезжали. Рыбы там ловили огромное количество. В последний год, помню, не напрягаясь, добыли по 1400 плоток на брата.

А еще там плавала рыболовецкая бригада и за бутылку водки привозила нам раков. Они на Припяти совершенно не котировались, местные ими свиней кормили. А в Минске раки по пять рублей за штуку продавались. Наварим мы их целое ведро, сидим, общаемся и так хорошо нам...

— Какие еще радости были в той жизни?

— Когда что-нибудь достанешь в магазине. “Достать” — слово родом из СССР.

Еще было такое понятие, как “выбросили”. По городу шел слух, и люди мгновенно устремлялись в ЦУМ или ГУМ.

Когда в Калининграде снимались, то боны покупали на черном рынке, на них можно было приобрести западные вещи в валютном магазине. Идет жена моряка, а ты к ней: “Можно с вами?” — так ведь просто не зайдешь. Она не против, ты ее под ручку — и вот уже у вожделенного прилавка. Я так жену одевал.

Вон на эту кухню три года в очереди стоял. За 1200 рублей купил. А спальный гарнитур доставал через киностудию “Беларусьфильм”. Иначе приобрести его было невозможно. Товарищ пришел к директору мебельного магазина и принес бумагу, мол, гарнитур нужен для съемок в фильме. Его потом, кстати, действительно в каком-то кино засветили, а потом ко мне отвезли. Оказывается, все режиссеры таким образом мебель добывали. А что делать? Государство — жулик, и ты тоже.

— На “Беларусьфильме” вы много снимались?

— Первая большая роль — в сериале “Руины стреляют в упор”. Гена Четвериков был режиссером, а я играл очень умного офицера абвера Алекса.

— Сценарий, говорят, был весьма далек от истинной истории минского подполья.

— Конечно. Писали же ведь так, чтобы власти нравилось — как коммунистическая партия руководила подпольным и партизанским движением. А на самом деле, когда началась война, вся партийная верхушка сбежала из Минска уже на второй день. Они даже архивы не уничтожили, и поэтому, когда немцы пришли, им не составило труда найти всех, кто им был нужен.

Подполье было организовано самостоятельно, без участия партийных органов, и вот этот Алекс, которого я играл, внедрил туда шифровальщика Рудзянко. Со временем этот тип подмял всех под себя, и они стали играть в радиоигры с Москвой. Три года центр работал на немцев. И лишь когда в 1944 освободили Минск, стало ясно, что тут происходило на самом деле.

Алекс этот, кстати, оставил в Беларуси много своих людей. Рудзянко — главный предатель, перед приходом Красной армии ушел в партизаны, а после войны стал секретарем райкома партии в Могилеве.

Это был очень хитрый и жестокий агент, избавлявшийся от всех, кто мог его узнать. Но одной женщине это удалось, она пришла на прием и с оцепенением обнаружила в кресле секретаря человека, которого она однажды случайно увидела в гестапо...

Рудзянко хотел ее задушить, но она подняла крик, выскочила в коридор и предателя схватили. Алекса тоже долго выслеживали — он уже жил на Западе — и в конце концов арестовали. Обменяли потом на какого-то советского разведчика.

— Представляю, с какой иронией вы теперь смотрите фильмы о войне.

— Лучший фильм о том времени, который видел — “Генерал Дела Ровере” Роберто Росселлини. В главной роли Витторио Де Сика, по сценарию его герой — заурядный мошенник, который попадает в тюрьму, где немцы предлагают ему сыграть роль погибшего лидера сопротивления генерала Дела Ровере. Он, не долго думая, соглашается. Но потом, проживая жизнь этого генерала, настолько проникается его характером, что, не задумываясь, идет на смерть — как настоящий Дела Ровере. Я этот фильм смотрел четыре раза.

— С Василем Быковым вы были знакомы?

— Немного. Мы ставили у нас спектакль “Последний шанс”. Он не очень любил театр, не считал его за искусство, в отличие от кино. Но я думаю, что Быков не прав. Театр такое может выдать...

— Однако, согласитесь, хлама на потребу дня хватало и в кино, и в театре...

— Это страшное дело. Вот сейчас какую-то годовщину Алеся Петрашкевича отмечают. Но это же малоодаренный человек, который появился и в кино, и в театре после того, когда стал секретарем по идеологической части. А когда его с этой должности сняли, то сразу все и прекратилось. А убрал его Машеров — за то, что тот не платил партийные взносы за свои театральные гонорары. Там очень серьезная сумма была. Вот таких людей я называю временщиками — они при любой власти существуют, чтобы поймать волну и угодить.

Как вам объяснить это чувство... Ну, вот играешь его пьесу про Скорину, и тебя просто выворачивает наизнанку. Противно. Потому что все это мура и неправда, высосанная из пальца. Равно как и любимые коммунистами положительные герои, которые были настолько идеальны, что в реальной жизни в принципе не встречались.

— Западные пенсионеры на заслуженном отдыхе начинают путешествовать.

— Им есть на что. Если бы я получал нормальные деньги за фильмы, в которых снимался, неплохо бы себя чувствовал — не хуже немецких стариков. А нас же не только обманывали, но еще и умудрялись на много лет вперед голову опилками забить.

Некоторые всерьез тоскуют по прошлому. По радио часто слышу рассказы про романтику у костра. Таких ностальгирующих надо в ГУЛАГ, там тоже костры были, чтобы погреться на морозе.

Столько сказок рассказывают о тех временах. Об образцовом порядке... Да где они его видели? Страна в лаптях была, а танков выпускала больше, чем весь остальной мир, вместе взятый.

— Вы никогда не думали, что в 1979-м можно было остаться в Англии?

— Я бы этого не сделал. Все-таки это чужая страна, другие обычаи и уклад жизни. Да и с языками у меня плохо. Сын в Польше живет, так они как-то быстро научились лопотать. Дом там построил двухэтажный. Сам по профессии дизайнер, тут было делать нечего, уехал. Я раз к нему съездил, побыл три дня и решил, что домой надо. Речь нерусская со всех сторон. Не люблю я этого.

— То есть, по сути, вы все равно остались советским человеком?

— Нет, я им никогда не был. Я был антисоветским, как всякий нормальный человек. Лучшие люди страны именно такими и были.

Недавно слушал выступление Эрнста Неизвестного. Ну, умница же, талантище, гигант! Про него Вознесенский написал:

Конечно, вы чисто выбриты

За родину наповал?

На войне после одного из боев Неизвестного тащили в морг, он показался всем уже неживым. Там и бросили, но совсем не аккуратно, гипс раскололся, он заорал от боли и пьяные санитары поняли, что ошиблись.

Так вот Неизвестный — антисоветчик абсолютный. Он Хрущеву во время знаменитой выставки в Манеже в 1962 году заявил прямо и открыто, как фронтовик: “Кто тебе сказал, что ты что-то понимаешь в искусстве? Тебя же подставляют — завтра будешь во всех зарубежных газетах, и все над тобой будут смеяться. У тебя же у одного из этой своры глаза человеческие, что ж ты делаешь?”

Хрущев аж остолбенел, никто с ним так не говорил. Потом получилось все так, как и предсказывал Неизвестный. Именно он остался в дураках, а не эти мутанты, которые шептали на ухо генсекам и руководили нами всю жизнь. Их еще считали цветом общества.

А Хрущев вспомнил Неизвестного перед смертью. И попросил сделать ему памятник. И тот не отказал.

— В театр сегодня ходите?

— Я и раньше-то был не большой любитель. Знал, что гарантированно получу удовольствие в питерском БДТ или московском “Современнике”. А остальные театры...

Мы с Регимантасом Адомайтисом снимались в фильме “Третье небо”. На фоне солигорских гор. Художником картины был человек, который вместе с Тарковским делал “Солярис”. Он все время повторял: “Если бы Андрей знал про это место, то фильм мы снимали бы именно здесь”.

Зрелище действительно было фантастическое. Конец ноября 2006 года, погода теплая, солнце выглянуло, пар висит в воздухе, и будто медузы вокруг нас плавают... Абсолютная нереальность происходящего.

И вот Адомайтис мне тогда сказал: “Знаешь, Август, главный критик — это моя жопа. Если я начинаю думать, что сижу неудобно, значит, на этом спектакле мне неинтересно”.

И в самом деле, ты пришел куда-то и через десять минут уже все понятно, кто как будет выпендриваться. И начинаешь казнить себя: “Ну, зачем я пошел, кто меня тянул?”

А в БДТ я четыре часа “Поднятую целину” смотрел и оторваться не мог. Средненькое произведение, но от автора читал Смоктуновский, играли Луспекаев, Лебедев — просто была белая зависть к их мастерству.

— А ведь о вас в Купаловском тоже так могут сказать. Милованов, Гарбук, Овсянников, Тарасов, Станюта, Макарова — сумасшедшая команда была...

— Сейчас, к сожалению, таких пока нет. Не потому, что каждый хвалит людей именно из своего поколения. У нас были хорошие учителя и педагоги. Фигуры... А сейчас... Как можно научить другого, если сам ничего не умеешь?..