Михаил Козаков: «Маму допрашивали 13 суток подряд – заставляли признаться, что она агент Интеллидженс Сервис»

На 77-м году жизни скончался знаменитый актер и режиссер Михаил Козаков. С нами остались «Безымянная звезда», «Покровские ворота» и другие его работы. А также интервью, одно из которых мы предлагаем вниманию читателей.

Козаков, у которого был диагностирован рак легких, находился на лечении в израильской клинике неподалеку от Тель-Авива. В последние недели в СМИ появилась информация, что актера перевели в хоспис.

«Утверждают, что Козаков — редкий забияка: невзирая на чины, может побеседовать по-мужски, постоянно нарывается на разборки и втравливает в неприятности друзей. Сам он ощущает себя одиноким волком, но за право не жить в стае заплатил дорого», – пишет беседовавший с Михаилом Козаковым главный редактор «Бульвара Гордона» Дмитрий Гордон.

«НА ПАПИНОМ ПРОИЗВЕДЕНИИ СТАЛИН НАПИСАЛ: «ПЬЕСА ВРЕДНАЯ, ПАЦИФИСТСКАЯ»»

— Начну, Михаил Михайлович, с того, что отец ваш Михаил Эммануилович Козаков был широко известным в 20-30-е годы, много издававшимся писателем...

— Он, кстати, родился под Полтавой — в Лубнах: в детстве с Исааком Дунаевским играл в футбол.

Это вообще забавно... Моя бабушка по отцу Матильда Мироновна (я хорошо ее помню, потому что умерла она после войны, пережив в Ленинграде блокаду) в молодости была красавицей, и к ней сватался бедный студент с обычной еврейской фамилией Рабинович. Ее родители были людьми не скажу что богатыми, но достаточно обеспеченными — держали лошадей для переездов, и голодранцу отказали, хотя Матильда любила его... Потом этот студент стал великим писателем Шолом-Алейхемом. Если бы они сыграли свадьбу, — поди знай! — не было бы и вашего покорного слуги...

Папа украинский знал плохо (как, впрочем, к его стыду, и идиш) — владел только русским. Окончил юридический факультет, стал писателем. Его ранние вещи были весьма неплохи, но в 1934-м — как раз я родился — на очередном его произведении Сталин написал: «Пьеса вредная, пацифистская» (мы бы сказали, что она о борьбе за мир). Папа, естественно, очень тогда испугался...

— ...и было чего!

— Не то слово. Видите ли, наша семья была большой и пестрой. Мама (она тоже работала в литературе) — дворянка, была невестой Николая Александровича Бенуа, сына великого художника, с которым я потом познакомился. После событий 17-го года ее звали в эмиграцию, но уехать она отказалась, приняла революцию...

— ...за что и получила в 37-м году срок...

— Вместе с ней арестовали слепую бабушку... Допрос длился 13 суток подряд, ей не давали спать, заставляли признаться в том, что она — агент Интеллидженс сервис, а мама твердила: «Я даже не знаю, чья это разведка»...

— Эта история наложила отпечаток на ваши детские годы?

— Дело в том, что, когда маму и бабушку первый раз взяли, я был трехлетним ребенком и о тех событиях знаю в основном по рассказам. Перед самой войной, когда Ежова сменил Берия, людей начали выпускать. Не всех, конечно, но, слава Богу, моим родным повезло. Второй мамин арест (бабушка до него не дожила) случился в 48-м.

— Она действительно год провела в одиночной камере?

— Да, и я все спрашивал: «Мама, ну объясни мне, как это можно — столько отсидеть в одиночке?». — «Миша! Мишуня! — говорила она. — Воля! Каждый день я до блеска драила камеру, и это меня заставляло жить. Сделала из спички иголку (там же запрещено иметь острые вещи), вышила носовой платок» (он по сей день хранится у меня как реликвия).

Она была очень волевой женщиной, по национальности полугречанка-полусербка...

— В одиночках многие сходили с ума — ей это не грозило?

— Тогда с ума она не сошла — пережитое сказалось к старости... Ее два сына — мои любимые братья — погибли: Володька был убит в 21 год, пройдя от Курской дуги до Штеттина, а Боря застрелен в 46-м в Питере... Горя моя семья хлебнула немало, но когда ты маленький, все воспринимается как-то иначе, по-детски...

...Дом наш по адресу: Канал Грибоедова, 9 — был совершенно замечательный — я, как мог, в своем двухтомнике его описал. Двухэтажная писательская надстройка над старым зданием еще пушкинской эпохи знаменита в первую очередь тем, что там жили уникальные люди, — с некоторыми из них дружили мои родители.

Не сочтите за хвастовство, — я уже стал стесняться называть эти фамилии! — но потрясающий драматург Евгений Львович Шварц, написавший пьесы «Необыкновенное чудо», «Дракон», «Голый король» и «Снежная королева», был для меня дядей Женей. Мы, дети, считали его своим писателем, хотя это далеко не так: он глубочайший философ, умница, один из крупнейших, недооцененных еще людей...

Бывал в этом доме Анатолий Борисович Мариенгоф — поэт-имажинист, друг Есенина и соавтор моего папы, жил там и Михаил Зощенко...

— И тоже приходил к вашим родителям?

— Когда вышло страшное постановление партии и правительства 46-го года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», они с папой даже выпили на брудершафт, потому что все стали обходить Зощенко стороной. До этого у Михаила Михайловича была невероятная слава, коллеги и неколлеги относились к нему с невиданным пиететом, — и вдруг все вокруг опустело, потому что боялись...

«АХМАТОВА КАК-ТО СКАЗАЛА: «ЛУЧШЕ ИМЕТЬ СВОЕГО СТУКАЧА»

— Когда вы рассказываете молодым людям, что называли Зощенко дядей Мишей, они, небось, смотрят на вас или как на сумасшедшего, или как на отъявленного лгуна...

— Да пускай — мне теперь, в мои 75, уже все равно. Главное — самому знать, что не лгу, не кичусь былым соседством.

Все это — дело случая, как и то, что после войны я познакомился с Анной Андреевной Ахматовой — она приходила к Борису Михайловичу Эйхенбауму, крупнейшему ученому, другу моего отца. У нас в квартире были, как тогда говорили, визави, и я слышал, как она читала свои стихи, а потом еще несколько раз видел ее в Москве, в Комарово.

Боже мой, с какими людьми я встречался — сам себе просто завидую! Кажется, Экзюпери сказал, что самая большая роскошь на свете...

— ...это роскошь человеческого общения...

— Не следует думать, конечно, что после войны, в свои 10-14 лет, я понимал все, о чем взрослые между собой говорили. Многих тем при мне избегали: щадили детей и боялись, что в школе мы что-нибудь из услышанного трепанем.

— Они и друг к другу относились с опаской?

— Как бы не так — свой круг хорошо знали, предполагали примерно, кто в доме доносчики, и даже — можете себе представить! — с ними общались. Поразительно! Анна Андреевна Ахматова как-то сказала: «Лучше иметь своего стукача — ты хотя бы в курсе, кто он».

«ОХ И МЕРЗОСТЬ ВЫ СНЯЛИ! — СКАЗАЛ ЛАПИН. — НЕ МОЖЕТЕ КРИКНУТЬ ОТКРЫТО: «ДОЛОЙ КРАСНЫЙ КРЕМЛЬ!»

— Актер, даже очень талантливый, классным режиссером редко становится, однако вам это удалось. На вашем счету по меньшей мере две культовые картины — «Покровские ворота» и «Безымянная звезда», но я где-то читал, что за «Покровские ворота» вам пришлось вступить в нешуточное противостояние с советским телевизионным владыкой Лапиным...

— История, Дмитрий Ильич, длинная... Сперва не хотели это кино запускать: хотя пьеса шла в театре и была залитована (то есть цензура ее уже пропустила), они чувствовали, какое-то шестое чувство подсказывало, что может получиться нечто сомнительное в плане идеологическом.

Ну, сами судите: на календаре 80-81-й годы, а тут такая ностальгия по хрущевским временам, по оттепели. Они же хотели вычеркнуть Никиту Сергеевича из памяти: и это при нем было ошибочно, и то... Все правильное началось с Брежнева, да? — так что не надо вспоминать эту вольницу, а ведь там есть еще всякие подспудные вещи, как, например: «Живут не для радости, а для совести», «Осчастливить против желания нельзя — это я вам говорю как историк»...

— Интеллигентская фронда...

— Картину, повторяю, запускать не хотели и, смешно сказать, предложили мне баш на баш... «Сыграйте Дзержинского, — сказали в особняке КГБ на улице Чехова, — и тогда...». Я сыграл. Прихожу к ним...

— «Сыграйте еще раз»... Горячее сердце с холодной головой...

— Еще и еще — итого трижды. «Ну уж теперь-то можно?» — спросил я. «Нет, нельзя. Пока руководитель Гостелерадио Лапин не разрешит, никто в производство сценарий ваш не возьмет».

К Лапину я попросил пойти Софью Станиславовну Пилявскую (игравшую в этой картине тетушку) — он испытывал ностальгическую любовь к старым мхатовцам...

— Образованный был человек!..

— ...и она его уговорила — мы запустились. Фильм в результате я снял, уже его в Доме кино один раз показали, а на экраны не выпускают: «Пока руководитель Гостелерадио не посмотрит, не жди». Я ему позвонил, и представляете, Лапин снял трубку — в отличие от сегодняшних телебоссов, он, к его чести, отвечал на звонки.

Я это к чему говорю? Два с половиной года лежит у меня картина «Очарование зла» — об эмиграции 30-х годов. Она по всему миру прошла: в Украине ее, по-моему, RTVI транслировало, в Беларуси под маркой канала «Россия» взяли и показали, а вот в самой России молчок...

— ...и трубку никто не берет...

— А Лапин взял... «Сергей Георгиевич, — говорю ему, — посмотрите картину, пожалуйста. Вы же ее запустить разрешили». — «Посмотрю».

Через неделю звоню: «Ну, что скажете?». — «Ох и мерзость вы сняли!» — цитирую буквально.

Я опешил: «Так уж и мерзость?». — «Да! — и давай он себя накручивать. — Как это называется? Что вы себе позволяете? Издеваетесь! Опорочили русского солдата...» — так он воспринял милейшего Савву Игнатьевича, которого покойный Витя Борцов играл. «Что за немецкие слова он у вас вставляет? Вы над святым глумитесь».

«Помилуй Бог!» — пытаюсь вклиниться, но он не дает и слова сказать: «Это вообще какой-то Зощенко».

Вот тут я уже встрял: «Зощенко — это не так плохо». — «Хотите сказать, что с его времени в нашей стране ничего не изменилось?». Дальше, дальше, дальше...

Дошел до абсурда: «Вы с Зориным не можете крикнуть открыто: «Долой красный Кремль!» — вот и делаете такие пакости»... И бросил трубку.

— Не посоветовал, куда вместе с Зориным вам надо уехать?

— Разговор был у нас длинный — я его сокращаю...

Короче, картина, скорее всего, не вышла бы, но вскоре умер Брежнев, с которым Лапин дружил, пришел Андропов и якобы сказал Лапину, что надо бы какие-то комедии снимать, чтобы люди у экрана иногда улыбались. «У вас есть что-то в запасе?» — поинтересовался новый генсек. Была одна — моя, и ее пустили, очень многое покромсав.

...Ну а потом к власти пришел Черненко, и картину опять закрыли. Было принято постановление, распространено письмо ЦК о ее ошибочности, но Черненко стоял у руля недолго — его заменил Михаил Сергеевич...

— ...и «Покровские ворота» снова открыли...

— Да, только попросили убрать куски, где выпивают, — шла борьба с пьянством. Ну а как уберешь? Плюнули мы на это...

«МНЕ ПОРУЧИЛИ «ПОРАБОТАТЬ» С СЕКРЕТАРЕМ АМЕРИКАНСКОГО ПОСЛА: ЕГО НАПОИЛИ, ВЫТАЩИЛИ ДОКУМЕНТЫ, СКОМПРОМЕТИРОВАЛИ...»

— Трижды сыграв в кино Дзержинского, вы, случайно, не стали на путь сотрудничества с Комитетом госбезопасности?

— (Опустив голову). В том-то и дело, что стал.

— И в этом сейчас признаетесь? Как же вы согласились, при каких обстоятельствах?

— Знаете, когда в начале 2000-го я попытался раскрыть, так скажем, все скобки, тут же пошел слух: Козаков в ГБ работал — стучал. Во-первых, я не стучал...

— ...а во-вторых, не работал?

— Нет, работал — меня завербовали якобы для борьбы с иностранными разведками.

— Какой это год был?

— 57-й.

— Аккурат перед фестивалем молодежи и студентов в Москве... Людмила Марковна Гурченко рассказывала мне, что примерно в то же самое время обратились и к ней, но она отказалась...

— Люся молодец, а на меня надавили, и я сдался...

— Были запуганы, очевидно, отсидкой мамы?

— Наоборот, это должно было уберечь... Это мой грех... (Пауза). Это всю жизнь меня мучило... Первое задание, кстати, было весьма непростое — для начала мне поручили переспать с американской журналисткой.

— Так прямо и сформулировали?

— Сказали: вступить в половые сношения...

— Она хоть красивая была?

— Очень!

— Так почему бы, скажите, не побыть под крылом КГБ?

— Вы вот смеетесь, а я... Я влюбился, и это меня спасло: во всем ей признался.

— Отчаянный по тем временам поступок...

— Да, было страшно. Открылся ей, кто я, что делаю в Сочи, и решил, что на этом все, поскольку не выполнил то, чего от меня ждали.

— Вас инструктировали, как себя нужно вести?

— И деньги давали.

— Даже так?

— Ну а как же — на какие шиши я мог бы водить ее по ресторанам? Даже костюмы чужие выдали.

— Вот это роль!

— Я написал об этом — в моем двухтомнике помещен сценарий «Мне Брамса сыграют». Не знаю, почему по нему не снимают кино, правда, сам я, может, и не хотел бы — тяжело слишком.

— Извините, а как вас вербовали — в двух словах?

— В двух словах не расскажешь. Началось это знакомство с милиции, потом выше, выше, выше, и, наконец, вопрос был поставлен ребром: «Вы советский человек? Мы вам слово даем, что стучать на своих не будете, — вы нам нужны для другого». Слово они сдержали.

— Вам посулили, что будут выпускать за границу, пообещали всевозможные блага?

— Благами не осыпали и денег не платили, но намек был: «Будешь посвободнее, чем другие». Это тоже сработало...

Для меня тяжкий крест был — с этим жить, я думал: «Как же так? Ты хочешь считать себя порядочным человеком, а сам...».

— Со многими еще пришлось переспать по заданию?

— Нет, больше ничего подобного не было. Видно, они поняли, что для этого я не гожусь. Правда, было еще задание: «поработать» с секретарем американского посла, который тянулся к «Современнику», — пригласить его домой. Не я единственный в этом участвовал, но грех был: его напоили, вытащили какие-то документы — словом, скомпрометировали, и он вынужден был из Союза уехать. Что поделаешь — так наши бдительные органы противостояли американской разведке.

— Ну вы же советский человек!

— На это они и давили. «Откуда, — спрашивали, — вы знаете, что они не действуют против нас?», – и действительно, кто мог поручиться, что секретарь посла, будучи очень хорошим человеком, не выполнял задание ЦРУ?

Самое забавное, что история с американской журналисткой имела продолжение: совсем недавно Колетт Шварценбах нашло НТВ и сняло о ней фильм. Она старуха (на два года старше меня), да и я теперь (грустно) старик.

— Этого, глядя на вас, не скажешь...

— Ну ладно! Когда ее стали расспрашивать о тех событиях, говорила она очень деликатно. Я смотрел, смотрел на нее и... расплакался, а потом снял трубку и произнес: «Колетт, я был дико в тебя влюблен и люблю по сей день».

Да, я очень люблю ее — по-своему, а у нее муж, он ученый, умирает. Поверьте, Дмитрий Ильич (вздыхает), я пережил в связи с этим множество неприятностей...

«КОГДА ОБЪЯВИЛИ ПОСАДКУ НА ТЕЛЬ-АВИВ, Я ОПРОКИНУЛ СТАКАН И ПРОИЗНЕС: «РЕБЯТА, Я ВЕРНУСЬ!»

— Гурченко мне сказала, что, отказавшись сотрудничать с КГБ, она потеряла много ролей, была надолго выброшена из профессии...

— Думаю, Людмила Марковна несколько преувеличивает. Она (а я Люсю люблю, уважаю!) говорит: «Долгие годы я не снималась в кино». Посмотрел ее послужной список: по-моему, не было ни одного года без роли в том или ином фильме. Другое дело, что не попадалось таких блестящих, как в «Карнавальной ночи».

Наверное, нежелание выполнять задания органов отразилось на ее актерской судьбе, но, вообще-то, не совсем это так...

— Коллег, тоже работавших на КГБ, вы знаете?

— Да, безусловно, но никогда не назову их фамилии.

— Это популярные актеры?

— И не только актеры.

— В разгар перестройки вы на все плюнули, махнули рукой и эмигрировали в Израиль. Я до сих пор помню ваш горький прощальный телевизионный монолог перед самым отъездом — вы сидели один в опустевшей квартире (все уже было распродано, из мебели, по-моему, один стул остался) и сетовали, что покидаете Союз из-за невозможности купить маленькому ребенку детское питание...

— Это правда, другое дело, что не надо воспринимать мои слова слишком буквально. Многие надо мной смеялись: он не может купить детское питание, но представьте себе 90-й год, когда у меня родился Мишка (вообще-то, у меня пятеро детей и столько же внуков). Мне было 54 года — тогда казалось, что это ужасно много.

— Сейчас не кажется?

— Теперь уже 75 — и не кажется.

Что же касается детского питания... Еще жив был Советский Союз, я приходил на улицу Пятницкую, где располагался соответствующий магазин, и видел, как мамочки на совершенно пустые полки глядят.

Я прямиком к директору шел — лицом, как это у актеров называется, работать... Он вальяжно сидел в белом халате внизу, в подвале, и сквозь зубы лениво цедил: «Козаков, что ли? Тебе чего?». (А ведь тогда и памперсы были проблемой). Я блеял: «Мне бы питание детское». — «Люба, отпусти. Что еще надо? Может быть, колбасы?». Я кивал...

— Какое безумное унижение!

— Меня нагружали, а он вдогонку бросал: «Ты только через главный вход не выходи — давай проведу черным».

Брел я по улице с сумками и сам с собой от стыда матом ругался — так это все мне осточертело! Думал: «В Израиле создается театр на русском языке «Гешер» (в переводе с иврита «Мост») — рискну-ка...».

Правда, даю вам честное слово: хотя все концы, казалось, были обрублены, я знал, что уезжаю не навсегда, и это странно. В Тель-Авив мы летели не прямо из Москвы, а через Латвию, а у меня кореша были в Риге. Помню, кирнули мы с ними как следует, уже на посадку зовут... «Давай, наливай!» — командую. Стакан опрокинул и произнес: «Ребята, я вернусь!». Пьяный треп это был или интуиция — поди теперь разберись...

— Не жалеете, что несколько лет в Израиле прожили?

— Не-а.

— Вы же, по-моему, и на иврите играли?

— Не только играл, но и преподавал... Так уж случилось, что надо было, а нужда заставит — и на хинди заговоришь...

«БИЛ ЖЕН — СИЛЬНО СКАЗАНО: ОТ НЕКОТОРЫХ И МНЕ ДОСТАВАЛОСЬ. ПО МОРДЕ, ТО ЕСТЬ ПО ЛИЦУ, ПОЛУЧАЛ»

— Вы в парке были ограблены стаей подростков...

— А стоит ли об этом, Дмитрий Ильич? Это ж Москва — там только бы не убили. Господи, идет дед...

— Кого это вы имеете в виду?

— Себя! Я дед, между прочим, реальный — пять внуков имею, и вздумалось мне погулять в парке в три часа ночи.

— Интеллигентские, однако, замашки...

— Да нет, тут все проще (щелкает по кадыку)... Они ко мне и прямым текстом: «Дед, гони-ка бабло!».

— Ни здрасьте, ни пожалуйста...

— «Ребята, — говорю, — нет у меня ничего, все пропил». — «Так, а часы?». — «Есть». — «Ну тогда отдавай». Вот так — хорошо, не убили!

— Расстроились?

— Не-а. Чего убиваться-то? Часы я не золотые ношу...

— ...вдобавок с представителями низов познакомились...

— Ну да...

— Недавно на вашем месте сидел Валентин Гафт и с упоением читал эпиграмму:

Неполноценность Мишу гложет,
Он хочет то, чего не может,
И только после грамм двухсот
Все знают Мишу Козакова —
Всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в нем мужского,
Но нет мужского в нем конца.

— Что он имел в виду, какой конец?

— Об этом меня не раз спрашивали — в свое время его эпиграмма весь Советский Союз обошла. Я даже шутил: «Валь, ты мне такую рекламу сделал — всех фразой насчет конца заинтриговал», а он (изображая Гафта): «Мишель, я же дружески». — «Что ты имел в виду?» — поинтересовался, а потом докумекал: «Валя, я, кажется, понял твою эпиграмму глубже, чем ты ее написал».

Видимо, это намек на то, что я не все, к сожалению, сумел довести до конца. Понимаете, я не то чтобы останавливался на полдороге (хотя и такое произошло с одним фильмом), но, может, кое-что не довинчивал. Для себя я это так толкую, а смешной смысл насчет конца понятно какого — это его частное дело, тем более я не строю из себя супергиганта.

— Женщины Гафту хоть не поверили?

— Раньше они проверяли — сейчас (грустно) уже нет.

— Первая ваша жена — эстонка, вторая — грузинка...

— Грета эстонка не чистая, а вот Медея — да: грузинка, и чистокровная.

— Это же о ней вы написали: «Со второй женой я поступил, мягко говоря, очень жестоко — ночью вышвырнул на улицу, а следом выбросил ее дорогую шубу». Что послужило к такому поступку толчком?

— Знаете, у нас общая дочка Манана — я ее обожаю! Она в тбилисском театре имени Марджанишвили работает, который возглавил ее муж, замечательный режиссер Леван Цуладзе, и недавно я ездил в Тбилиси, ставил там на грузинском «Чайку» (Манана в этом спектакле играет). Я очень чадолюбивый человек, а она ужасно обиделась, прочитав в моей книге этот пассаж.

Ее мать — единственная из моих пяти жен, с которой расстался нехорошо. Со всеми остальными дружу: и с Гретой, и с Региной, которая в Америке, и с Аней, которая в Израиле.

Не хочется долго рассказывать... Дело в том, что неожиданно умер Павел Луспекаев — прекрасный актер, мой большой друг. Я снимал его в своем фильме «Вся королевская рать» — утром поговорил с ним по телефону, а в час дня его не стало.

Для меня это был жуткий удар — сейчас, наверное, я уже не способен так страшно воспринимать потери. Ой, Господи! Приехали вдова Луспекаева, его дочь, и, когда мы отправили тело в Ленинград (найти автобус было невероятно трудно, потому что страна отмечала 100-летие Ленина), я попросил Медею накрыть стол, чтобы оказать внимание близким покойного...

В ответ услышал, что у ее близкой подруги свадьба и она не может туда не пойти. «Ну иди», — взвился я.

Вернулась, когда мы уже всех развезли... Вдову Луспекаева Инночку отправили на поезде, дома никого, кроме меня, не было, а я имел несчастье, выпив, упасть — видите, у меня шрам (показывает в области виска)! — на что-то острое. Ударился так сильно, что наутро оказался в больнице с синим лицом, но тогда ничего не чувствовал...

Конечно, все это вместе подействовало, и когда жена появилась, грубо сказал ей: «Убирайся туда, откуда пришла». И эту шубу, мною Медее подаренную, выбросил: «Чтобы мои глаза тебя больше не видели».

Да, я виню себя и корю: на трезвую голову поступил бы, наверное, как-то иначе, но и меня понять тоже отчасти можно. С тех пор никогда я ее не видел...

— И желания не возникает?

— Нет. Она очень счастливо вышла потом замуж, я, естественно, отдал ей квартиру...

— Порядочный человек!

— А с чего бы мне быть непорядочным? В кого бы?

Что интересно, когда недавно я был в Тбилиси, Мананка, дочка моя, попросила: «Слушай, ну возьми трубку, мама хочет с тобой поговорить». Я подошел к телефону...

Такой уже стариковский — ей тоже лет много! — голос спросил: «Миша, как ты?». — «Ничего, — я сказал, — все хорошо. И Мананка у нас замечательная, и Тинатин, внучка, и твоя вторая дочь Нино изумительная». Славно с ней поговорили, но грех есть...

Вообще, отношения мужчины и женщины — это, пожалуй, самый трудный вопрос из всех существующих. Я очень много на эту тему думал, читал, большая практика у меня... Обычно отшучиваюсь словами Толстого: «Про баб я тогда всю правду скажу, когда одной ногой буду в могиле. Скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда!».

Это не значит, разумеется, что я женоненавистник — понимаю, что всегда виноваты двое. Как правило...

— Вы однажды признались, что жен своих...били...

— Бил — сильно сказано: от некоторых и мне доставалось.

— В частности, от грузинской?

— Ну, уточнять не буду, но по морде, то есть по лицу, получал...

— Страсти еще те бушевали!

— Такие же, как у всех... Если, конечно, ты не князь Мышкин. Думаете, я загонял их в угол и лупил ногами до крови?

— В актерских семьях и такое бывает...

— Ну да, случается, что и убивают, причем не только в актерских — и в журналистских тоже, в любых. У меня грех был с двумя женами.

— За что же вы их?

— Виноват мой нрав необузданный. Некоторые говорят: «У Козакова жуткий характер», — и я все время думаю: да, наверное, он у меня не сахар. Раз вся рота шагает в ногу, а я, как тот господин подпоручик, сбиваюсь...

В чем-то я трудный, но в чем-то и очень легкий, а когда трезвый, умею сдерживаться. Чего мне это стоит — другой вопрос. Могу возражать спокойно, не на повышенных тонах (ненавижу базарный крик), но обиды накапливаются, и когда выпиваешь, бывает, что...

— ...умножаются...

— ...начинают вдруг выползать, и тут у меня зеленеют глаза! Не только с женщинами это происходило — я и с мужчинами дрался неоднократно: и заряжал здорово, и сам получал...

«РОМАНА С ВЕРТИНСКОЙ У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БЫЛО, НО, КАК И МНОГИЕ, Я БЫЛ В НЕЕ ВЛЮБЛЕН»

— Вы как-то заметили, что ваша предпоследняя жена Аня вас не выдержала...

— (Грустно). Все они так говорят...

— Причина — ваш сложный характер?

— Это вы у них спросите. Одни жалуются, что я суперэгоист, поскольку думать способен лишь о своих делах, другие — что пьяница...

— ...горький...

— Ну уж не знаю, какой: горький, негорький, — но мне не хотелось бы возводить на себя напраслину... Обычно я никогда перед работой не пью, даже не опохмеляюсь, но иногда сильно закладываю.

— Какой русский не любит выпить?

— (С улыбкой). И еврей тоже.

— Вот интересно, на сколько лет моложе вас нынешняя жена Надежда?

— Ей 29, мне 75 — считайте.

— Ого, 46 лет разницы!

— Ну и что? Это не предел — возьмите Шаинского. (Его жена Светлана моложе композитора на 41 год. — Д. Г.).

— Вы считаете, это еще не...

— (Перебивает). По крайней мере, надеюсь.

— Чем же может мужчина в таком возрасте покорить молодую особу? Чтением стихов? Шлейфом киноролей? Популярностью?

— Думаю, сходятся два одиночества, а еще присутствует также какой-то момент секса и увлеченность с обеих сторон. Надя человек совершенно другой профессии — историк, культуролог, причем умна, с мощным характером, может, даже и чересчур... Она говорит: «Ты всегда напарываешься на женщин с очень сильным характером — исключением была только Грета. Видно, какой-то зов крови в тебе есть».

Чем покорить даму? Сложный вопрос. Его принято сейчас обсуждать и по телевидению, и в модных журналах, но я стараюсь таких разговоров избегать. Некоторые артисты сразу же пресекают такие расспросы, да и как ответить, если мы не можем объяснить даже, почему любим читать? Для меня, если честно, это самое увлекательное занятие — не считая работы, общения с детьми детей и друзьями, которых все меньше и меньше. Мы ищем какие-то ответы на вопросы у классиков и, вообще, у хороших писателей...

— С совсем юной Анастасией Вертинской вы снимались в «Человеке-амфибии», а потом, с повзрослевшей, — в «Безымянной звезде», где у вас разгорелся бурный роман. Много ли известных актрис побывало в ваших объятьях?

— Давайте так: мухи отдельно, котлеты отдельно. Романа с Вертинской у меня не было, но, как и многие другие, я был в нее влюблен. Это первое.

Второе: какие актрисы? Кто-то был, но это настолько все незначительное и проходное...

— Неужели и вспомнить нечего?

— Роман головокружительный, нешуточное кипение страстей — все это я пережил с одной балериной (увы, покойной), в которую был, между прочим, безответно влюблен. Прошли годы, и однажды она мне сказала: «Ты должен меня ненавидеть». — «За что? — спросил я. — Я столько стихов из-за тебя выучил»...