Мама политзаключенной студентки: «Обязана соответствовать своей дочери»

Сразу несколько человек в письмах от политзаключенной Насти Булыбенко получили просьбу позвонить ее маме: передать, что с ней все хорошо.

— Действительно, периодами я не получала писем, но мне звонили разные люди и передавали приветы от Насти. Она очень волновалась за меня, когда узнавала, что я не получаю вестей, и писала всем «позвоните моей маме», — делится Оксана Огурчикова, мама Насти.

Бывшая студентка БНТУ Анастасия Булыбенко обвиняется по ч.1 ст. 342 УК РБ «Организация либо участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок».

С 12 ноября Настя находится в заключении. 14 апреля над ней и еще десятью студентами и одной преподавательницей начался суд.

Конфетки в виде сердечек с клубничной начинкой

— Семь месяцев живу от передачи к передаче. Я научилась сама вялить мясо, знаю все виды хлеба. Каждый раз стараюсь класть что-то особенное, то булочки с корицей, то кексы в шоколаде. На днях нашла новые конфетки в виде сердечек с клубничной начинкой, раньше таких не видела; обнаружила какой-то новый сорт кофе.

Подготовка передачи уже не занимает много времени, все делаю машинально. Нужно до каждой единицы развернуть, упаковать в прозрачные пакетики, составить опись: граммы, штуки.

Сложно было первые месяцы, сейчас у меня бланки всегда под рукой, паспортные данные давно в голове: алгоритм отработанный, все заполняю очень быстро.

Утром нарезаю колбасу, сыр. Хлеб ищу вкусный, особенный, подсушиваю на сковороде тостами. Они становятся легче и лучше хранятся.

Один раз передаю мясо с сыром, в другой раз рыбу, чтобы все вместе не лежало и не портилось. И всегда — огурцы, помидоры, лук, петрушку, можно айсберг. Обязательно чтобы все было свежее, без пятнышка.

Всегда кладу какие-то ручки красивые, блокнотики, открытки, все такое девчачье. Представляю, как она берет в свои руки то, что я держала еще утром, как покушает вкусно. Эти мысли меня наполняют радостью, пусть хоть таким образом, но я с ней, считай,  рядышком постояла.

В марте я написала письмо с прошением о свидании и еще даже не получила письменное уведомление, как мне позвонили и сказали, что свидание разрешено. 3 марта мы увиделись.

Утром я поехала в комитет. В тот день я везла передачу, а мне выписали разрешение, как-то очень быстро отправили мерять температуру, и буквально через несколько минут я ее увидела!

К тому времени прошло больше четырех месяцев с момента ареста. В помещении для свиданий было оргстекло, а с ее стороны еще и решетка. Настя зашла и сразу чуть не расплакалась, но мы взяли себя в руки…

Наконец, я увидела ее глаза. Чтобы там ни писали в письмах, а глаза не обманешь. Я поняла, что она действительно настроена решительно, как и говорила мне: «Мама, я ни капельки не боюсь».

Настя очень за меня переживала. С такой нежностью интересовалась про домашних, как я провожу свое время, есть ли со мной люди рядом, чтобы я не находилась одна. И уходила она с огромной улыбкой, а потом через адвоката передала, как влетела в камеру, как ее зарядило и поддержало наше свидание, как она рада тому, что с мамой все в порядке.  

Потом я еще направляла прошения о свидании, и Настя просила, хотела перед судом меня увидеть, но больше не разрешили. Увидела я ее только на суде.

Дочь сказала, что в университет больше не вернется

— Я приехала на суд с родной сестрой, но ее не пустили, сказали, что можно только родственникам первой линии.

В первые два дня была неразбериха, долго досматривали сумки, всех вносили в списки. После нас уже многих в лицо запомнили и пропускали быстро по этим спискам.

Я часто думаю, почему дети и взрослые на этом процессе так по-разному себя ведут… Я пришла к выводу, что поколение наших детей выросло без страха. А люди из Советского Союза все-таки жили в совершенно другом обществе, с другими устоями, с оглядкой на соседей, на руководство.

А эти дети — они свободные, не оборачиваются по сторонам с мыслью «что обо мне подумают». У них есть своя точка зрения, и они могут ее очень грамотно и интеллигентно донести. Они остаются верными себе, в первую очередь.

Некоторые преподаватели заходят в зал и сразу начинают всматриваться в лица детей. А это зрелище не для слабонервных — увидеть людей, которых содержат в клетках, как зверей, а вокруг конвой в бронежилетах и с оружием. И это дети, не насильники, не убийцы, не грабители. Им только по 19-20 лет. Все ли взрослые понимают в этот момент, что от их слов зависит, пойдет  невиновный человек на несколько лет в колонию или нет?

Они делятся на тех, кто не пытается «утопить» наших детей, и тех, кто делает это целенаправленно. К счастью, последних меньше, большинство преподавателей стараются сгладить острые углы. Например, им задают вопрос, собирались ли дети, пели ли песни?

Отвечают: да, пели, но что здесь такого. Оскорбляли ли кого-то поющие дети, может, нецензурно выражались, срывали занятия? Нет, ничего такого не было. Мешал ли кому-то шум от них? Послушайте, здесь несколько тысяч учащихся, конечно, они шумят, это же дети!

Их судят якобы за «организацию» неких противоправных действий, поэтому всем свидетелям задают вопрос, видели ли они, что кто-то выступал организатором. Почти все отвечают: ну, какие они организаторы, просто вышла куча детей — и поют.

Но были и другие показания. Были преподаватели, которые говорили: «Да, я видел: она (он) шла, и за собой всех звала, и получала от кого-то указания по телефону». 

Когда в качестве свидетелей выступали преподаватели из Академии искусств, я видела глаза их бывшей студентки Маши Каленик. В них было такое разочарование, столько сожаления и горечи! Казалось, что эта девочка гораздо взрослее свидетельницы напротив нее, женщины уже преклонных лет.

Из БНТУ, где училась Настя, долго путался в показаниях  начальник охраны. Он четко заявил, что наши дети были в определенном месте, участвовали в некоем мероприятии, но опознать их не смог. Пытался оправдаться тем, что через него, дескать, проходят сотни студентов.

Он же утверждал, что Настя была на митинге 26 октября, когда  призывали к забастовке. Адвокат еще переспросила: «Вы уверены?». Он подтвердил. Но Настя в это время отбывала сутки в Барановичах!

Вообще, адвокаты разбивают много показаний путем нескольких наводящих вопросов. Кто-то продолжает бессовестно стоять на своем до последнего, кто-то идет на попятную, мол, давно было, мог ошибиться.

После окончания выступления в суде свидетелей отпускают, они разворачиваются и проходят мимо нас, родителей. Я пыталась поймать хоть чей-то взгляд. Но все смотрят в пол, вообще глаз не поднимают.  

Дочь сказала, что в университет больше не вернется. Говорит, что преподавателя нужно уважать, прежде всего, как человека...

Улыбнуться одними глазами

— Видно, что дети к вечеру каждого заседания устают, тяжело целый день сидеть. Мы можем общаться только глазами, взглядом передаем все — и любовь, и боль. Они с такой радостью ловят каждый взгляд, не только своих родных.

Нас предупреждают, что в зале нельзя жестикулировать и общаться с обвиняемыми мимикой, боятся допустить какие-то эмоции. А ведь многие не виделись с детьми больше полугода! По окончании заседания нас очень быстро выводят из зала, не дают даже посмотреть лишний раз в их сторону.  

За время, пока идет процесс, родственники всех детей перезнакомились друг с другом. Для нас уже нет чужих детей, они все наши.

Заходя в зал, я кладу вещи, присаживаюсь, и сразу ищу глазами каждого по порядку. В первой клетке сидят мальчики и преподаватель Ольга Филатченкова, во второй — все девчонки. Как они ждут этих встреч! Я стараюсь поймать взгляд каждого, поздороваться, улыбнуться одними глазами, потому что маски тоже снимать не разрешают.

Дети ведут себя очень интеллигентно. Они выглядят как вчерашние школьники, но как много в них достоинства! Какой в каждом стержень. Это не упрямство, не стремление что-то доказать. Видно, что каждый из них принял абсолютно взвешенное решение и изо дня в день убеждается, что был прав. Они не пошли ни на какие сделки с совестью.

Эта чистота и честность вызывает гордость. Смотришь на них и понимаешь, что правильно воспитал своего ребенка. Я одна растила Настю. И сейчас у меня постоянно спрашивают, как вы все это выдерживаете. А я отвечаю, что обязана соответствовать своей дочери.

Мы все понимаем, что их осудят, и почему так будет. Вряд ли кто-то сейчас может надеяться на справедливый суд. Настя писала мне, что ждет этот суд только, чтобы увидеться. Она очень за меня переживает.

Я иногда в письмах позволяла себе помечтать, писала, Аська, вот ты вернешься, мы с тобой пойдем в парк, я тебе купила что-то новое. Она это восприняла, будто я слишком надеюсь на то, что она вернется, испугалась и через адвоката просила меня настроить, что, скорее всего, это будет колония №4 в Гомеле. Я не боюсь, я понимаю.

Если честно, я уже зареклась ожидать чего-то, потому что я, как и все родители, ждала в январе, когда истекли два месяца с момента задержания, но нам добавили еще два, потом еще два. И вот сейчас 12 июня будет семь месяцев, как они сидят.

Я уже знаю, что если хоть немного позволить себе помечтать о том, что вот она зайдет домой, от этой мысли избавиться невозможно. И потом, когда срок снова продляют, а она не возвращается, мне приходится с психологом выходить из этого состояния.

Поэтому я не пытаюсь представить ее в колонии, и дома не пытаюсь ее представить. Я стала жить, как мне советует психолог, одним днем. Она говорит, что так живут люди, которые проходят реабилитацию после алкоголизма, наркомании. Они не ставят себе целей, у них есть такое понятие «just one day» — просто один день.

И я живу этим одним днем. Вот, на сегодняшний, отвезла передачу и у меня сегодня ее всю взяли. Отправила письма, отправила телеграмму, я работаю. Представляю, как она получила свежий хлеб, овощи, представляю ее улыбку.

Выходит, что сегодня день прекрасный…