Генадзь Буравкин: «На Совете министров готовили план эвакуации Минска»

«Комсомолка» расспросила о событиях 25-летней давности известного белорусского поэта Геннадия Буравкина, который во время Чернобыльской аварии был председателем Гостелерадио БССР

Как и 25 лет назад, Геннадий Николаевич в эти апрельские дни – на даче в Крыжовке. Несмотря на выходной, без дела не сидит. Завидев журналиста «Комсомолки», деловито поясняет: «Сначала побелю дерево, а потом поговорим». В руках известного поэта даже малярная кисть делает мастерские мазки на яблоньке. На постриженной лужайке вместе с хозяйкой спадарыней Юлией трудятся сын и внук.

- Я узнал об аварии не из официальных источников. Пошли слухи… - присаживаясь на скамейку возле деревянного дома, вытирает руки Генадзь Буравкин. – Был выходной, прекрасный солнечный теплый день, мы как раз только приехали сюда, на дачу. Все зеленое, в листве, -- не так, как сегодня. А вечером нам позвонили знакомые и сказали, что, вроде, что-то где-то случилось. Мол, толком никто ничего не знает, но на всякий случай закройте форточки и не выходите на улицу…

Никаких экстренных сообщений в СМИ не было. В понедельник я вышел на работу, ко мне прибежали с вопросами сослуживцы. Я позвонил в ЦК партии – никакой информации.

-- И откуда же вы все-таки узнали о катастрофе?

- Вскоре об аварии на ЧАЭС поведало зарубежное радио, в том числе и польское. Оно сообщило про радиоактивные выбросы, а людям рекомендовало покупать в аптеках йодистые препараты.

Я стал ловить высшее руководство Беларуси. Но ни 1-го секретаря ЦК КПБ Слюнькова, ни второго секретаря Барташевича, ни председателя президиума Верховного Совета Таразевича на месте не застал. Но от моей настойчивости уже не помню, чей помощник сдался: «Геннадий Николаевич, по секрету скажу: они все сидят в кабинете у Таразевича. Какое-то о-очень важное заседание».

Я тут же набрал номер его помощника: «Мне срочно нужен Николай Никитич (Слюньков. – Авт.)!» -- «Откуда вы знаете, что он здесь?!» Но отпираться не стал и позвал Барташевича. Тот спросил прямо: «Ну че тебе надо?» И между нами состоялся примерно такой диалог:

- Геннадий Георгиевич, дело в том, что ходят такие слухи…

- Ну ходят, ну и что?

- Польское радио передает, что населению рекомендуют пользоваться какими-то препаратами…

- Нечего слушать польское, слушай свое радио!

- Я-то ладно, но ведь его и другие слушают. Люди звонят, что им отвечать?

- А ничего не отвечать! Не лезь, куда тебя не просят. Нам не нужна паника!

Тогда самое главное было, и нам это долбили, как дятлы: «Только бы не было паники!»

Я позвонил коллегам в Москву. Мне по-дружески, не для цитирования, сказали: «Да, что-то произошло. Насколько серьезно – сказать не можем. Туда выехали специалисты…»

«Мы молчали, когда даже Швеция объявила о достигшей их радиации»

- Но ведь и советские власти в той ситуации не могли молчать до бесконечности! Когда же все-таки руководство БССР признало факт аварии?

- Гораздо позже, чем следовало бы. В неведении прошли день, два, три... Впереди – майские праздники, традиционная демонстрация. Зарубежное радио уже вовсю передает о Чернобыльской аварии. Швеция заявила, что радиоактивное облако дошло и до них. У нас – молчание. Начальство требовало одного: что хотите делайте -- только бы не было паники! А чтобы не было паники – надо, чтобы демонстрация 1 мая прошла как обычно: массово, с детьми. Так и было...

Затем через союзное телевидение просочилась информация о том, что из Москвы начали уезжать дипломаты. Некоторые ехали через Минск, мы бросились их ловить. На вопрос: «А почему вы уезжаете?» они отвечали: «Нам поступило указание из центра, поскольку произошла беда, грозящая неприятностями для здоровья».

Тут я уже начал посмелее нажимать на начальство. И они на меня уже не так злились. Одно говорили: «Ну подожди, из Москвы должны поступить рекомендации, тогда все и скажем».

- Ну а ученые, те, кто понимал всю серьезность ситуации, неужели вели себя также?

- Специалисты молчали. Но один из них Василий Борисович Нестеренко (в те годы директор Института ядерной энергетики АН БССР. – Авт.), царствие ему небесное, неофициально подтвердил, что, действительно, произошло радиоактивное заражение. Его дача была рядом с дачей Василя Быкова. Нестеренко пришел и сказал: «Василий Владимирович, примите всяческие меры, потому что радиация…» Василь позвонил мне… Нестеренко не только его предупредил, но и пытался достучаться до властей.

Второй, кто принял случившееся очень близко к сердцу и поднял шум, был Алесь Адамович.

Помню, я шел в ЦК партии и в скверике Янки Купалы увидел Алеся. Пошел ему навстречу. И вдруг вижу – он плачет. Я никогда не видел плачущего Адамовича… Это мужественный человек, партизанил еще мальчишкой, и характер у него был решительный. Я не видел его плачущим ни до, ни после.

«Алесь, чего ты плачешь?» Он лишь развел руками: «Я был наверху. По Чернобылю. Они ничего не понимают…»

Меня поразило отчаяние Адамовича. Тогда он написал письмо на имя Горбачева. И начал очень решительно стучаться во все двери и всюду, где только мог, выступать по поводу Чернобыля. Чиновники не очень любили его и до этого, а после и вовсе возненавидели. У нас же как? Если что происходило, чаще всего говорили: «Да ничего серьезного, справимся своими силами…» А Алесь криком кричал о том, что Чернобыль – это страшно и надо немедленно что-то делать...

«Нельзя делать из людей дураков!»

О том, что произошла авария на ЧАЭС, официально объявили только после первомайской демонстрации. Сначала в Москве, потом у нас. Мы пригласили на телевидение министра здравоохранения академика Николая Савченко. Он пришел к нам на запись с текстом, завизированным Слюньковым. Я прочитал эти две странички и говорю: «Николай Евсеич, что же вы написали! Я не специалист, но такого же быть не может!»

Там говорилось, что, мол, нечего тут бояться, потому что человек получает сейчас такую дозу радиации, как при рентгеноскопии. Я говорю: «Так на рентгеноскопии он получает эту дозу мгновение, а сейчас на людей радиация давит постоянно!» Он замялся. А я ему твердо: «Я не могу это пропустить, нельзя из людей дураков делать!» И вычеркнул своей рукой несколько строчек из утвержденного текста.

Министр, конечно, не послушался и прочитал текст полностью. Но у меня же тоже характер. Я позвал режиссера и сказал: «Вот эти строчки -- вырезать!»

Потом я спросил у министра, как защищаться от радиации. Он ответил, что можно выпить немного спирта, водочки или красного вина. А назавтра я прочитал в газетах, что радиация и алкоголь – это смертельно опасное сочетание.

Тогда набирала обороты антиалкогольная кампания. Я все понял, но решил пошутить. Тут же набрал Савченко и наиграно серьезно произнес: «За что вы меня хотели отравить?» А он мне: «Ты что! Ты же знаешь, я тебя люблю! А коллеги говорят то, что им приказано…» «Зашкаливший дозиметр разрывался от треска»

- Вы лично ездили тогда в зараженные районы?

- Да, в середине мая мы с коллегой Валентином Болтачем поехали в Чернобыльскую зону. Отправились в Брагин. Подъезжаем, а там уже посты. Не очень серьезные, но все же. И меня поразила одна картинка.

Стояла прекрасная погода: солнце, тепло, все зеленое. Слева от дороги поле, посреди тарахтит трактор, оставляя за собой клубы пыли. За рулем -- молодой, красивый, здоровый парень. По пояс раздетый. Жарко же. Мы бегом к нему: «Ты что делаешь? Нельзя раздеваться – у вас же зона! Радиация!» А он в ответ улыбается: «Да ну, какая беда? Я прекрасно себя чувствую!»

Именно тогда я понял психологию людей. Они привыкли, что беда – это когда стреляют, кричат, взрывы и дым. А тут все хорошо, солнышко. Я не знаю, что потом случилось с этим парнем, но уверен, что его уже давно нет на земле…

В зоне тогда сработали героически. И дезактиваторы, и другие специалисты, ликвидировавшие последствия аварии на ЧАЭС. Даже шоферы, которые возили в зону железобетонные блоки. Мы их видели. Они часто останавливались у дороги. Мы спрашивали: «Хлопцы, чего стоите?» -- «Устаем сильно…» Они одними из первых почувствовали на себе воздействие радиации.

Мы побывали на районном радио, договорились, что работать там будут вахтовым методом. Примерно месяц -- один, затем он уезжает, чтобы очиститься, приезжает другой…

В Гомель возвращались уже другой, проселочной дорогой. Пора года такая, когда кажется, что весь лес должен звенеть от птичьих голосов! А вокруг – мертвая тишина.

Мы остановились у обочины. С собой был примитивный дозиметр. Я зашел в лес. Под ногами -- мертвая кукушка, за ней еще одна…

И вдруг председатель гомельского областного комитета по телевидению, с которым мы вместе ехали, кричит: «Геннадий Николаевич, немедленно назад!» Он как раз в армии был дозиметристом. Подбегаю, а дозиметр настолько зашкалило, что он просто разрывается от треска! Такая там была радиация…

А потом местные нам рассказали историю. То ли в день аварии, то ли накануне бежали по лесу стада лосей. Неслись напролом, ломая рога. Природный инстинкт гнал животных из этой зоны...

«Второй взрыв снесет всю Европу…»

Потом стали выступать ученые: и Нестеренко, и Никитченко, и Велихов, и Ильин. Хотя по-прежнему чиновники пытались сгладить остроту дискуссий. Мол, да, произошла большая беда, но не такая уж и страшная…

- Чтобы не было паники, нам рекомендовали чаще гулять на улице. Мол, пусть подчиненные видят: ага, раз начальство не боится быть под открытым небом, значит, не так уж и опасно… - рассказала «Комсомолке» жена поэта спадарыня Юлия. - Мы прохаживались по центральной алее парка Горького. И встретили специалиста: «Если до 9-го мая все будет хорошо, значит, пронесет. Если нет – взорвем всю Европу…». Он опасался второго взрыва на ЧАЭС...

- Одно время было жутко, - продолжает Генадзь Буравкин. – Было даже заседание Совмина, где рассматривался план эвакуации Минска. А также Гомеля и Мозыря. На тот случай, если бы произошел второй взрыв. По предположению ученых он мог стереть с лица земли Киев, Одессу, Мозырь и Гомель. Соответственно, волна бы дошла и до Минска. И тогда белорусскую столицу должны были отселить.

Разработали план эвакуации для телевидения и радио. Железной дорогой, машинами. Надо же было передислоцироваться, чтобы продолжать вещание. Такие же планы были и по другим министерствам. Где-то дня три мы жили под такой опасностью...

«Именно Чернобыль подорвал Советский союз»

- Какие политические последствия имела авария на АЭС?

- Когда люди поняли, что произошло, родилось чернобыльское движение. По своей силе искренности и массовости мне не с чем его сравнить. Оно было действительно всенародное.

Я считаю, что именно Чернобыль подорвал Советский союз. Люди увидели, что у них нет гарантий спокойной жизни. А самое страшное – люди увидели, как им врут. Чернобыль стал толчком. Народ понял: надо быть вместе, надо что-то делать и не стоит безоговорочно верить начальству...

Уже много лет после, когда Николай Никитич Слюньков был уже на пенсии, мы с ним встретились на юбилее у одного из чиновников. Слюньков мне сказал: «Геннадий Николаевич, вы, наверное, не можете мне простить Чернобыль…» -- «Ну что ж поделаешь, Николай Никитич… И вы виноваты, и другие. Не в том, что Чернобыль произошел, а в том, как отреагировали на эту беду…»

Он признался: «Да, я чувствую за собой вину... Но перед тобой у меня есть оправдание. Ты думаешь, мне не доложили, что ты из текста, мною утвержденного, выбросил абзац? Доложили. И подсказали, что, мол, надо бы с ним разобраться: что он себе позволяет?.. Но я знал тебя, как серьезного человека, и подумал, что ты, возможно, прав…»

«Справимся своими силами»

- Беларусь от Чернобыля пострадала даже больше Украины. Когда об этом стало известно?

- Довольно быстро. Когда заявили о 30-километровой зоне. В зараженную зону вошли и Брагин, и Наровля, и Хойники. Было принято решение об отселении. Потом начали находить зараженные участки и в других областях, люди поняли, что это уже не 30 и не 50 километров пострадали от радиации.

В это время руководители Беларуси отправились в Москву на обсуждение чернобыльского вопроса к председателю Совета Министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову. Там шел разговор: что делать и какие нужны средства. Председатель Совета Министров Украины запросил для своей республики серьезную сумму. Руководитель же нашего правительства сказал: «А мы справимся своими силами». Рыжков тогда еще пожурил украинцев: «Берите пример с белорусов!» А потом, когда стало известно, что Беларусь пострадала больше Украины, обращаться за помощью было уже вроде как неудобно…

Мне кажется, что открыто о масштабах Чернобыльской трагедии не сказано до сих пор. Как потом оказалось, эта закрытость не принесла белорусам пользы. Наоборот. Когда я в 1990 году общался в Америке с генеральным секретарем ООН Пересом де Куэльяром на Чернобыльскую тему, он мне прямо сказал: «Господин посол, я все понимаю. Чем можем – будем помогать. Но, если бы представители вашей страны пришли к нам сразу после трагедии, тогда в 1986-м году, мы могли бы сделать намного больше. Тогда в мире не было других страшных трагедий. А сейчас и наводнения, и извержения, и голод в Эфиопии…»

…Пара дней в чернобыльской зоне меня эмоционально очень потрясли. Но я смог написать тогда только одно стихотворение.

Ад Чарнобыля ў небе плыве аблачынка.

А па лузе ідуць хлапчанё і дзяўчынка.

Вецер шастае колкі.

Ліпкі дожджык імжыць…

І хто ведае,

Колькі

Засталося ім жыць.

Дзяўчанё яснавокае

І хлапчук светларусы –

Па вясновай зямлі ідуць беларусы.

Узіраюцца у неба зусім без апаскі,

Каля сцежкі зрываюць паніклыя краскі.

І прагрэс перад позіркам іхнім дрыжыць.

”А ці будзем мы жыць?”

“А ці будзем мы жыць?!”

Свой цикл “Брагінская весна -1986” я смог закончить только через два года. Только тогда немного улеглись эмоции от пережитого. В нем я рассказал о борьбе с паникой, о переселении деревень, о пожарных, которые спасли Европу и всех нас.

И сейчас Чернобыль живет в моей памяти. Он будет в нашей памяти всегда. И мне странно, что мы нередко на уровне государства начинаем забывать о чернобыльцах, о людях, покалеченных той трагедией. О них нужно не только думать, но и заботиться.

Сейчас Беларусь готовится строить атомную электростанцию. Получив такой урок, как Чернобыль, надо было бы это делать как-то умнее, осмотрительнее и человечнее. Я не исключаю, что без нее нельзя обойтись. Но по таким вопросам, я уверен, обязательно нужен всенародный референдум: чтобы узнать, что думает по этому вопросу народ, пострадавший от Чернобыля.