Дмитрий Дибров: «Голодранцы, живущие под одной крышей, не называются семьей»
На часах 23.00. Звонок в дверь. На пороге моей квартиры Дмитрий Дибров и его жена Полина, невероятно обаятельная и позитивная. По дороге в свою загородную обитель они заглянули ко мне на огонек. А фотосессию мы снимали отдельно, уже в их доме.
Фотосессия проходила незадолго до рождения сына Феди
— Я только что услышал, Дима, как ты назвал жену «доча». Надеюсь, это с юмором?
— Нет, так я и зову Полину.
— Я понял, «доча Полина».
— Ну, Вадик, давай честно. Мне же пятьдесят четыре года, поэтому делать хорошую мину при плохой игре уже просто не ко времени. К моей любви примешивается что-то отцовское.
Прилепин очень правильно писал: «Ты дочери позволишь больше, чем жене». Дочка может опоздать, дочка может долго собираться. Это же дочка.
Когда, например, мальчик в двадцать два года женихается, он начинает воспитывать свою избранницу: «Вот так не сиди. Не горбись. Говори так и сяк». Слышишь, учитель нашелся! Самому бы еще поучиться.
А в пятьдесят четыре уже, господи, да что хочешь делай, только живи. Мы же с тобой друзей уже хоронили. Мы же знаем, что самое главное — только чтоб жили.
— Да, это верно. Ну хорошо. У тебя было два ранних брака, да? Достаточно коротких.
— Вадик, где ты это вычитал? В первый раз я женился в двадцать три года и честно три года отстоял.
— Говоришь как о подвиге.
— Да, потому что я бы своему старшему сыну сейчас сказал: «Саша, держись подальше от загса до тридцати лет». Женщина уже в восемнадцать — взрослый человек, потому что она готова к своему главному предназначению — рожать. А мужчина — нет.
Надо сказать, что мужчина обязан сделать дирижабль, мост, банк, телепередачу... Он должен работать.
— И ты решил делать телепередачу.
— Я не решал. Это мое призвание.
— Ты хорошо сказал, Дима. Слова красивые, но громкие. Когда ты понял, что телевидение — это твое призвание?
— В шесть лет.
— В шесть лет?! Как же так, родной мой?
— Это очень просто. В Ростове-на-Дону в 60-х годах было решительно нечем заниматься, кроме как смотреть телевизор и играть джаз. Но Господь не хотел, чтобы я только джаз играл, как мой дед, который всю жизнь играл джаз и делал барабаны. Кстати, многие достойные советские джазмены покупали у него барабаны. Манукян, например, Колесниченко.
А мне что было делать? Только смотреть телевизор. Мы с матушкой только этим и занимались. Отец вечно был занят — он факультетом руководил.
— Журналистики, да?
— Филологическим факультетом Ростовского университета. Отделением журналистики. Это отец настоял, чтобы было такое отделение.
И вот мы с мамой сидели папу ждали, ну и смотрели телевизор. И ненависть моя к советскому телевидению тогда родилась. Я думал только об одном: «Вот бы мне вырасти. Я там все разнесу!»
— Что же тебе в шесть лет так не нравилось на нашем телевидении?
— Во-первых, мне не нравилось, что они живут одним, а говорят другое. Я в шесть лет это чувствовал. Я был всегда умнее, чем взрослые, которые меня окружали.
— Надеюсь, ты сейчас шутишь?
— Ну послушай. Я был бы идиотом, если бы над собой не смеялся. Ну конечно, шучу.
И, тем не менее, я был умнее, чем большинство взрослых, окружавших меня. В ту пору я смотрел только КВН и «Кабачок 13 стульев», остальное же было невыносимо. Это же была мерзость. Я же видел, что все они врут. А вот в «Кабачке» не врали, в КВНе не врали. Так я хотел сделать то же самое. Вадик, честно, я уже тогда знал, что мое место на телевидении.
— Ты на телевидении всю жизнь. Был начальником, был очень большим начальником, средним начальником. Потом перестал быть начальником вовсе. Для тебя, как я понимаю, должности не настолько важны, как, скажем, для других телевизионных чиновников. Или я ошибаюсь?
— Я, будем говорить, прошел все телевизионные ипостаси. Но это все телевидение. Мне безразлично, что делать. Я могу быть хоть ассистентом режиссера.
— Да что ты!
— Да. Я был бы лучшим ассистентом режиссера, какой только есть на свете. Главное — моя профессия. Я к ней отношусь эзотерически. Мне кажется, что телевидение — это то, что сшивает воедино самую большую страну на свете.
— По-моему, ты утренним эфиром на Первом канале руководил, а потом вдруг резко ушел. Почему?
— Да, я был креативным продюсером дирекции утреннего вещания. Но мне пришлось уйти. Я тогда не работал в эфире, потому что меня занесло.
— То есть?
— А вот... потому что, когда ты телеведущий воскресной программы, у тебя складывается ощущение, что весь мир придуман для тебя.
Ты просыпаешься в понедельник утром, и тебе решительно нечего желать. А что делать? Деньги? Ты уже не знаешь, куда их девать. Можно, конечно, купить машину. Да ведь есть же уже шесть.
Конечно, можно было бы влюбиться, а не любится. Вокруг полно доступных девушек. Идти на работу? А тебя никто не ждет, у тебя эфир только в следующее воскресенье. Что же тебе делать целую неделю?
Ты понимаешь, что ты умер. Ты же уже никто. Хорошо бы книгу писать. Но ты же ничего писать-то не можешь. Слава убила тебя.
— Неужели было такое, Дима?
— Конечно. Это был примерно 1994 год, когда меня во всех рейтингах называли главным человеком телевидения. И я понял, что умер. Это я вот за этим-то всё делал?!
И тогда я взял и ушел из эфира. Мы с Сергеем Лисовским сделали телекомпанию «Свежий ветер». И я с таким восторгом сел в аппаратную и стал просто режиссером, кем я и работал первые шесть лет на телевидении.
Это были счастливейшие времена. Помню, возвращаюсь утром после чудесной ночи в монтажной, где я, кажется, изменил существовавший тогда телевизионный кадр в стране, — благодаря шрифту и кое-каким там английским фокусам. Захожу в подъезд, а уборщица мне говорит: «О, а вы с телевидения?» Я говорю: «Да». «А куда вы ушли с него?» Как ушел?! Да я же только что был, кажется, на переднем крае. Я только что, кажется, установил новую геометрию кадра.
Но это все ничто с точки зрения уборщицы. Ты не в кадре — ты никто.
— И что потом?
— Я поехал в Оптину пустынь, говорил со старцами, с настоятелем. Это была потребность православного человека. Мне тогда старец сказал: «Возвращайтесь. Вы несете важную миссию».
Что ты думаешь? Я бы не хотел мистифицировать веру, однако что есть, то есть. Я паркуюсь у «Останкино», и рядом со мной паркуется Витюшка Гельман, тогда генеральный директор самого забытого богом канала — он тогда назывался «Пятерка», и там еще рекламировали ножи, матрацы: «Закажите три матраца — получите бейсболку».
Я говорю: «Ты знаешь, что я должен у тебя работать?» Он говорит: «Охотно. Только у меня денег нет». Я говорю: «А мне они и не нужны». — «Так у меня и студии нет». — «Ну что-нибудь у тебя есть?» — «Да, девятиметровая». — «Вот, в этом и буду». — «Давай-давай, только будешь перебиваться матрацами». Я говорю: «Договорились».
Я подхожу к Эрнсту: «Костик, скажи мне, ты мне позволишь, чтобы я по ночам на этом забытом богом коммерческом канале делал «Антропологию»?» Он говорит: «Нет, этого я тебе не позволю. Брат, что-нибудь выбирай».
Знаешь, и я уволился с позиции креативного продюсера Первого канала. Да-да, я пошел на Пятый канал в ночной эфир.
— Дима, можно я вернусь все-таки к твоей личной истории? Был первый брак, потом был второй...
— Да. Шесть лет.
— Потом была большая пауза. И через много лет ты всё же решил остепениться, я так понимаю. У тебя была жена по имени Александра. Ей в подарок осталась твоя фамилия. Но брак снова был скоротечным. Вот этот опыт тебя не насторожил, что, может быть, что-то не так происходит?
— Нет. Это все честная история. Это история любви.
Но видите ли какая вещь... Брак — это не обязательно только о любви. Это еще ведь и жизнь. Можно было бы жить так всю жизнь, но это не было бы честно.
— А ты не боялся, что с Полиной наступишь на те же грабли?
— Нет. Полина — это история моей жизни. Мне вообще кажется, что другой любви, кроме как с первого взгляда, не бывает.
— Это было с первого взгляда, да?
— С первого и мгновенно. На всю жизнь, конечно.
Мне так кажется, если со стороны мужчины говорить, что когда какая-то часть тебя видит женщину, то чувствует: вот от нее твоему хромосомному набору будет большой прибыток. Твоему роду. Вот послушай, я тебе клянусь, хоть докторишки и полагают, что любовь — это вообще результат работы надпочечников. Любовь с первого взгляда — это результат сканирования встречной.
— Насколько тебе, взрослому, опытному человеку, интересны суждения юной Полины о жизни? Они, наверное, трогательные и бесхитростные.
— Благодаря Полине я мало-помалу привожу в порядок захламленные склады, которые составляет моя 54-летняя голова.
Мы с тобой оба любим Японию. Близ города Йокогама один очень известный в стране мастер садов рассказал мне историю.
Некто был популярен во всей Японии. И к нему люди приходили со всей страны с вопросами бытия: разводиться — не разводиться, любить — не любить, имеет ли собака природу Будды. И он говорил только одно: «Пожалуйста, просто выпейте чаю».
К нему приходит ученик, он говорит: «Учитель, ну как же так? К вам люди приходят с такими очень для них важными вопросами, а вы только то и говорите, чтобы они чай пили. Как же понять?» Что же он ему ответил? «Пожалуйста, просто выпейте чаю».
Ученик пятнадцать лет медитировал и потом понял: да просто этот учитель был по-настоящему большой мастер чая. И чай, который он делал, был просто очень вкусный. И когда человек пил этот чай, то забывал все дурости, что сам себе намыслил, и занимался только тем, что ему по-настоящему интересно. И тогда его голова была открыта истине.
Так вот Полина позволяет мне заниматься только тем, что по-настоящему интересно. А ведь она самая красивая выпускница средней школы Ростова-на-Дону за 2006 год по версии Oriflame. Хотя я с удовольствием говорю друзьям, и они, надеюсь, это воспринимают правильно: красота моей жены — наименьшее из ее достоинств.
— Я уверен, что тебе одной лишь красоты было бы недостаточно.
— Конечно, но я был на грани провала. Если ты любишь, ты не оглядываешься ни на что другое. Что такое «любишь»? Это когда она для тебя важнее, чем ты сам. И это и есть та самая философия. Пожалуйста, просто выпейте чаю. Да просто люби, идиот.
Я еще думаю, что это Саша нас свел вместе. Вот что я думаю. Наш сын. И Феденька тоже свел. Но пока Лиза не получится, я не остановлюсь.
— Полина знает про это?
— Конечно. А что еще делать, Вадик?
Почему у нас воруют и плохие дороги? Я скажу: семьи нет. Как тебе с братом повезло, у тебя достойный братишка. У тебя фантастически благородный батюшка. А таких, как ты, как вы, Верники, должна быть целая страна.
А голодранцы, живущие под одной крышей, не называются семьей. Нечего им передавать по наследству. Только дедовские медали, полученные во Вторую мировую войну. Вот это единственное настоящее наследство.
А у моего Саши и у моего Феди будь здоров какое наследство. Это настоящие донские графья. Правда, я праправнук незаконнорожденного донского графа, но все-таки же мы такие. Да, вот это семья.
Семья — это когда есть старинные дедовские часы напольные, это когда отец боготворит мать, когда мать — самая красивая на свете. Ведь тогда моему сыну Саше, когда он вырастет и выучится, украсть будет невозможно. Он же тогда меня оскорбит, если красть станет. Если, например, дадут ему столько-то щебенки построить дорогу, а он половину щебенки продаст налево и наполовину меньше положит, и дорога в марте станет непроходимой, он же меня оскорбит. Это он Диброва-старшего оскорбит. Это невозможно.
Оцените статью
1 2 3 4 5Читайте еще
Избранное