Данилко: «Так может делать Сердючка. Ну, по приколу! А ты президент великой, по твоему мнению, державы»

— Андрей, где найти радость, когда вокруг мрак?

— Приведу такой пример. Я почему-то помню свой выпускной вечер. Мы жили достаточно бедно, но не понимали этого — ну, как все. Я не мог пойти в парикмахерскую и сам отрезал себе челку ножницами. Посушил голову над газом. Прическа была еще та! Мне было так смешно смотреть на себя в зеркало. Но было такое прекрасное настроение. Ребята говорили: так скучно было [на выпускном], неинтересно, спать хотелось. И я думал: «Боже, а почему [наше настроение] так не совпадает? Мне же просто шикарно». Я смеялся. Мы встречаем рассвет в белой беседке, и выходит солнце как на иконах.

И я понял, что это внутри меня — я сам создавал себе настроение.

И я советую всем людям: меньше слушайте негатива, переключайтесь, не позволяйте использовать вас как мусорный бачок. Постарайтесь максимально дозированно слушать новости. Занимайтесь, если у вас семья, детками. Чтобы у детей не было страха, чтобы и у вас не было страха. Это испытание, такая страница.

— Как вы пережили 24 февраля? 

— Не было страха или паники. Очень хладнокровно пережил. Потому что так надо.

Я проснулся, были звонки. Сначала не поверил [что началась война], как такое может быть? Был момент напряженности. Потом собрался, приготовил вещи, документы, деньги. У вас у всех должно быть все подготовлено, даже если все спокойно. Даже в мирное время: аптечка, обезболивающие, бинтик, ватка, какие-то лекарства! Обязательно! Я был собран. Я был один.

Затем ко мне приехал Дима [Волканов], который играет в нашем коллективе. Он тоже остался один, все другие участники коллектива разъехались. Мы в подъезде были практически одни с охранником. Я был спокоен. Никакой паники и незнания, что делать, не было. Я не уехал, остался. Многие удивлялись этому. Хотя я думал, а чего вы удивляетесь? 

— То есть вы сами не удивились началу войны?

— Нет, я удивляюсь всей этой ситуации. До сих пор не могу понять, как это могло произойти. И мне говорят, что [сейчас военный] Киев красивый. Но там стоят ежи противотанковые, я в этом красоты не вижу. 

Я собираю старые фотографии Крещатика. В разные периоды он разный. Во время Второй мировой войны там немцы, разрушенные дома. В мирное советское время ездят машины. Потом Майдан там же. И это все на одной улице. И сегодня из окна я снял: комендантский час, такая тишина, ни одного человека и ясный пустой Крещатик, мягкое солнце и сирена. Эта сирена просто прорезает весь спокойный центр. 

— Где вы все это время с 24 февраля находитесь?

— У себя дома. Сейчас сижу на кухне. Сделал чай, мы сидим с Димой, смотрим на ночной Крещатик. ЦУМ выключен, редкая машина проезжает — очень тихо. Я не слышал такой тишины в центре города за всю свою жизнь. 

— Как изменилась ваша жизнь с 24 февраля?

— Я отвык долго находиться дома: я все время в дорогах. Я мечтал сейчас побыть дома и никуда не ехать. Когда говорят, что надо ехать… Я начинаю вспоминать, каково это — собираться. Главное взять бритву, щетку. Закидываешь вещи в чемодан, собираешься долго. Думая об этом, не хочется уезжать. 

[Сейчас] день проходит очень быстро. То надо что-то приготовить, то эфиры какие-то, то надо кому-то помочь. И я думаю, как хорошо, что можно перечислить деньги [нуждающимся], не выходя из дома, просто через карточку. День пролетает очень быстро. Только встали, попили чай, а уже темно. Вечером посмотрим украинский сериал.

— Что смотрите?

— Вот знаете, удивительно! Мы вчера попробовали посмотреть несколько сериалов, не заходило и не заходило. И нашли сериал «И будут люди». Это сериал СТБ. Я же не простой зритель — начинаю смотреть, что как снято, а хочется на момент отключиться от работы. Это очень сложно, особенно когда видишь там знакомых и думаешь: «О боже!» Вчера я как-то отключился, мы шесть серий посмотрели и после разговора с вами еще шесть серий посмотрим. Такая вот жизнь. 

Интересно, что события повторяются. Ты смотришь [в сериале на] события столетней давности, как люди боролись за свою свободу. И думаешь: «Надо же! Все обострено сейчас точно так же». 

Я давно думаю о том, насколько плохо мы знаем историю. Нам всегда подавали ее так, как выгодно какому-то режиму. Как правильно сказал Невзоров — я его часто слушаю, — история это не наука. Понимаете? Каждый [исторический деятель] ее подминает, мы не знаем, кого слушать, эти рассказывают так, эти так. И я все время не понимаю, где же все-таки правда? Мне бы так хотелось, чтобы был написан учебник, где бы была описана реальная картина без ангажированности, беспристрастно. Какая бы правда ни была. 

— Какая реальная картина происходящего сейчас в Киеве? 

— Киев тоже разный. То, что я встречаю, расскажу. Но я говорю только о себе! Видел такое: заходишь в супермаркет, берешь продукты и кому-то не хватило. Люди могут отдать. И очень доброжелательно всегда помогут. Я не мог разобраться с кассой самообслуживания, никогда ею не пользовался. Девочка подошла, все показала. Люди объединяются. Мне здесь комфортно.

— Как ваши родные? Где они?

— У меня в Полтаве все мои родственники. Бывает, списываемся, стараемся друг друга особо не грузить, каждый решает свои проблемы. Инка [Белоконь], которая играет маму, тоже в Полтаве с семьей. У нее в доме живут беженцы из Харькова, она занимается волонтерством, что-то печет. Она говорит как чувствует. Иногда так много пишет, что мешает! Вот они пекут пирожки, поездом мотались в Харьков. Все в работе.

— У вас есть близкие люди в России?

— Есть знакомые, конечно. Очень много. 

— Вы поддерживаете с ними связь?

— Вы знаете, практически нет. Был какой-то разговор в самом начале с одним приятелем. Но начался разговор — и раз, как будто [соединение] прервалось. Мне показалось, что он сымитировал прослушку и не захотел разговаривать. Потому что правда была во время спора на моей стороне, которую ему не очень хотелось слышать.

Я понимаю, должно пройти время и они [люди из России] должны ощутить на себе санкции и влияние зомбирования, которое велось с экранов на протяжении многих лет. Люди ему очень подвержены. Они заражены. И ты не понимаешь, как люди могут разговаривать, будто ничего не происходит.

— У вас когда-нибудь у самого было это чувство «зомбированности»? И если было, как вы из него выходили? 

— У меня никогда такого не было. В советское время у меня это закончилось после принятия в пионеры. Мне хотелось быть в пионерах, но это было больше желание какого-то красивого праздника детского, когда тебя принимают, ты с этим галстуком. Но никто не верил в эту систему, в этот коммунизм.

Все пытались улизнуть и не маршировать. 

Для меня самый страшный праздник в пионерском лагере был День строя и песни. Это ужас! Шагаем и шагаем! И фраза, как сейчас помню, одна и та же из года в год: «Из-за Оксаны Онищенко мы будем идти еще три круга!» И все эту Оксану Онищенко ненавидят и шагают, и шагают. Конечно, чтобы в это [коммунизм] кто-то верил, такого и близко не было. Но я опять же говорю о себе.

И когда тут [в Украине] происходят разные события, я тоже вижу режиссуру. Везде видно, я этому не поддаюсь. Есть люди, которые не поддаются гипнозу, а есть категория людей, которых можно загипнотизировать и таким образом отучить от чего-то, воздействовать на них. Мне кажется, я не поддаюсь этому, но ощущать могу.

— Как вы думаете, когда изменились отношения России и Украины?

— Для меня это произошло — я об этом и раньше говорил, но не понимал так [ясно это], как сейчас, — в 2007 году на «Евровидении». Тот скандал, раскрученный на Первом канале, для того, чтобы меня слить и унизить. Они придумали формулировку, что Сердючка на конкурсе спела «Раша гудбай». Это был скандал неимоверный.

Я не мог поверить, что из любимца в две секунды я превратился во врага народа. Мне запрещали концерты [в России].

Я понимал, что это все вранье, информационная война. Людей зазомбировали до такой степени, что ко мне подходили и говорили: «Как вы могли? Мы вас так любили». А этого не было! Но все думали, что я выкручиваюсь. И это состояние меня не оставило. Уже прошло практически 15 лет, оно меня не оставило. Этот шок, когда на белое могут сказать черное — и в это все поверят. Понимаете, о чем я?

— Да. Выходит, это обвинение для вас стало неожиданностью?

— Конечно. 

— Как все было?

— До «Евровидения» мне тут устраивали митинги в Украине — было сигание чучел, слова «нет евросердючке», «нельзя пускать его на „Евровидение“».

Но я уехал в Хельсинки [на конкурс]. У нас был не успех, а триумф. И это вызвало колоссальную зависть. Я перешел дорогу Первому каналу, который создавал легенду о группе «Серебро». Ведь серебряная медаль — это второе место, а занял его я. Если бы я занял третье место, наверное, такого скандала не было. А тут я перешел дорогу. Это вызвало невероятную агрессию, ревность Кости Эрнста и всего Первого канала. 

Это была организованная травля. Несколько людей за меня заступились: Алла Пугачева, Армен Джигарханян, Земфира. Очень достойные люди. Я помню звонок [кинопродюсера] Александра Роднянского. Он вначале отнесся к этому так: «Андрей, да ну! Поговорят и все».

Я говорю: «Вы там можете по своим каналам узнать?» И я помню, как он позвонил. Я никогда не рассказывал это, кстати! Он позвонил потом мне, и у него был голос как у человека, который как будто не ожидал услышать ту информацию, которую ему сказали. Это была очень серьезная ситуация на уровне Кремля, чтобы вы понимали! Запретить! Для меня это все началось тогда. Я это заметил тогда. 

— Вы говорите про свой личный опыт.

— Да, просто есть вещи политические, для которых есть политики. Они объясняют, почему с газом одно, с чем-то другим — другое. Они эксперты. А я объясняю нашим читателям, как именно я вижу это. На своем опыте. Привожу примеры человеческие. То, что я не ожидал! 

— Тогда вы приняли решение не выступать в России и прервать связь со страной?

— Никто не собирался ничего рвать. Меня хотели слить с рынка и показать меня врагом. У меня была уже неконтролируемая популярность, это [влиятельных людей в России] раздражало. Популярность — это большие гонорары, колоссальная зависть. Успешных никто не любит, вы же понимаете? Порадоваться успеху мы не можем. А когда увидели, что Сердючка собирает «Лужники» — это было серьезно. Они устраняли конкурента.

Я старался, по своей наивности, быть мостиком [между Россией и Украиной] — приехали-развлекаем, ля-ля-ля. А это все не так. Я попал в серьезный бизнес с большими деньгами. Какой-то мальчик из Полтавы. И я не принимал никакое решение. За меня приняли это решение. 

— Вы пробовали после этих событий выступать в России?

— Мы выступали. Были люди, которые на свой страх и риск приглашали Сердючку, на корпоративных вечеринках никто не мог запретить выступать. Вот появление на телевидении, праздники, новогодние огоньки — все начиналось резаться. Нас даже даже вырезали из старых огоньков — как мы сидим в зале и хлопаем Меладзе. А я думаю: «Боже, какое счастье. Мы были в таких ужасных костюмах». 

— Почему вы чувствовали себя мостиком?

— Я все-таки не исключаю из своей жизни советский период. Для нас в России и Украине это было что-то общее. 

— Что хорошего вы помните из того времени?

— У меня о том времени хорошее воспоминание только потому, что я был маленький. Если серьезно разбирать, то это был ужас. Но у меня все было хорошо: я ходил в школу, занимался в художке, в театре, жили все плюс-минус одинаково.

— Когда вы совсем перестали приезжать в Россию? 

— Мы перестали приезжать на афишные концерты в 2014 году. Я их отменил и в Украине, и в России. Первый публичный концерт [с тех пор] был на Atlas Weekend [в Киеве в 2017-м]. Этот концерт назвали возвращением.

Мы никуда не уходили, но взяли паузу и отрабатывали только заказные концерты, свадьбы, частные вечеринки.

— Вы приедете в Россию когда-нибудь?

— Этого я не знаю. Очень сложно ответить на этот вопрос. Должно пройти время. Должны победить Путина. Я желаю, чтобы Россия избавилась от него. Я вначале по горячке сказал, что пусть Путин, как Гитлер, застрелится. Но это для него слишком большой подарок. Он должен предстать перед судом. Мечтаю увидеть Путина на скамье подсудимых как военного преступника. 

— Чем вы еще занимались с 2014 года?

— Я сел в кресло жюри на национальном отборе «Евровидения». Был наставником в шоу «X-фактор». Пять лет я пробовал себя в этом качестве — и специально позорился там. Мне не нравилось, как я выгляжу, как я веду себя, как говорю. Но я шел умышленно на это, чтобы найти себя. Я знал, как должна реагировать Сердючка, но я абсолютно не знал, каким должен быть телевизионный Данилко (что бы ни говорили, на экране ты все равно не такой как в жизни).

Я не знал, что должен надевать, вообще не понимал. Потом нашлась кепочка, черная маечка. И оно как-то сформировалось. Я, знаете, хотел в тапочках, шлепанцах быть. А мне говорили: «Андрей, как можно! Ты вот член жюри, и как можно сидеть в тапочках». А мне так удобно! Ну, такой немножко с приветом наставник, в тапочках. Надо делать как тебе удобно. Тогда ты не играешь в честного, а ты честный.

Вот можно было не говорить вам, что мы сейчас пьем чай. Что Дима пошел открыть окно и скучает, так как знает эти истории. Но лучше быть максимально естественным и приводить примеры, основываясь именно на своем опыте.

Знаете, в детстве мы ставили спектакль в театральной студии «Гротеск». Мы готовились к спектаклю, шли в библиотеку, штудировали историю — все должны были ее знать. Я, кстати, помню оттуда фразу, которая абсолютно подходит к российской пропаганде. «Ложь, сказанная многократно, становится правдой». Вы послушайте Путина! Он настолько уверенно лжет во всем. Слушаешь и думаешь: «Блин, как это может быть? Ты врешь, что нет срочников в армии, только контрактники и все продвигается по плану». Все вранье.

И он все берет то, что происходило у Гитлера в Третьем рейхе. Как будто для них это референс. Они даже своего ничего не могут придумать. Даже войну! Нет, как тот делал! Такая великая держава! Но в чем величие? В размерах? В территории? Что ничего не создают? В чем величие, объясните? Зачем еще территория? Рядом столько территории, которая не обработана, в ужасном состоянии. Для чего? Ответа нет. 

— Не только вы сейчас сравниваете Путина с Гитлером.

— Мне сегодня понравилась интервью [российского писателя Марка] Солонина. Он сказал: «Не надо сравнивать Путина с Гитлером, не обижайте Гитлера в этом случае, потому что Гитлер построил отличные дороги, сделал инфраструктуру для своего народа, автобаны». А что сделал Путин? Олимпиаду в Сочи, где объекты теперь стоят бесхозные? Построил этот глобализм — в Сочи все испорчено. Я еще застал время, когда Сочи были Сочи, курортный городок, тихенько. А это ужас. Эти объекты, на которых ничего не происходит. Все ради того, чтобы создать впечатление. 

То же самое — фото, где он с голым торсом. Все время играет какого-то супермена. Я помню свои впечатления, когда была его инаугурация. Помните эти кадры? Москва пустая, едут машины Путина, вокруг мотоциклисты, и он едет на инаугурацию. Пафос такой.

А я думаю: «Ты же взрослый человек! Так может делать Сердючка. Ну, по приколу! Типа звезда! А ты взрослый человек, президент великой, по твоему мнению, державы. И ты едешь как Джеймс Бонд, чтобы потом это пересматривать?» Так может ехать только Сердючка, потому что Сердючке пафос необходим, она же играет звезду, у нее на голове звезда — и она должна соответствовать. Она должна сниматься в голливудских в фильмах, быть на «Евровидении», ехать с кортежем, охранниками. Но при этом она добрая, нормальная и упадет на сцене, чтобы все загадали желание. Потому что, когда падает звезда, надо загадать желание. А он едет: мотоциклисты, бедных людей куда-то позасовывали, чтобы они не вышли. Супергерой!

— Как бы вы описали Путина?

— Владимир Путин — преступник. Моя мечта включить телевизор и увидеть, как он сидит на скамье подсудимых. Как он сидит со своей шайкой-лейкой. И узнать, что он думает. И думает ли вообще! Он советский человек. Нас воспитывали, что война — это ужас, что это не должно повториться. И как человек, который жил с этим отношением всю жизнь, такое делает! У меня голове не укладывается! Это какая трансформация должна произойти в голове? 

— Оказавшись перед Путиным, что вы ему скажете?

— Сразу просится неприличная фраза, но я не буду. Понимаю, что не окажусь. Нет! Я даже представить не хочу.

Я же с ним знаком. Сегодня обсуждал это с другим человеком, с которым мы выступали перед Путиным. Этот человек говорил: «Путин в момент [личной встречи] влюбляет в себя». Мы не знаем все их кагэбэшные штучки. Про него говорят, что он как будто вербует тебя постоянно. Он деликатен, внимателен. Но ничего близко похожего с тем человеком, которого я вижу на экране [то воспоминание не имеет]. Это исчадие ада. 

— Вы еще считаете украинцев и русских братскими народами?

— Это то же самое, что с родственниками. Опять же по себе говорю. У меня, допустим, ничего общего с двоюродными братьями. Я к ним ничего не испытываю. Это, наверное, плохо? А для меня посторонний человек из коллектива гораздо роднее, чем родной. Если у вас нет общих интересов, ничего не сближает. История по поводу родственников мне всегда казалась очень вызывающей вопросы. 

Тут какой критерий? Почему мы братские? У нас много похожего, мы очень похожи. Но настолько разный белорус, русский и украинец. Все абсолютно разные — со своими плюсами и минусами! Я никого не выделяю.

— А в чем разница между русским и украинцем?

— Кардинальная разница в том, что у нас [украинцев] нет ощущения, что нас можно обидеть или унизить. Можно заставить, но вообще нельзя меня сделать рабом в глобальном смысле. Вот нельзя. Можно убить! Мы даже соврать можем, но никогда не будем на стороне ситуации или человека, который нас порабощает. Поэтому такое включение людей. Путинская верхушка не учитывала этот момент!

То, что происходило в Украине, — это внутренние конфликты в своей семье. Но когда вламывается с ноги другое государство и бомбит чужую территорию, все объединяются, чтобы сказать: «Что, наших бьют? Ребята, вы с ума сошли?» Они не ожидали такого поворота, а мы защищаем свою землю. Почему провал? Почему столько смертей? Потому что правда на нашей стороне. Мы ни на кого не нападали!

— Украинские артисты сейчас закрывают свою музыку для российских слушателей. Например, так сделал Иван Дорн. Как вы думаете, это навсегда? Или связь «слушатель — артист» останется, даже если этот слушатель русский?

— Я думаю, что, если нам нравится песня, мы абсолютно не думаем, откуда она. Но сейчас обострение до такой степени, что я не могу ответить на вопрос, как будет дальше. Понятно, что-то будет меняться. 

Многие артисты против войны, против этой ситуации. Они не знают, как быть. Они против, но не знают, что сказать. Не все знают, как поступать в этой ситуации. То, что сделал Ваня, закрыл «Мастерскую» — это его реакция. Это его личные санкции, грубо говоря. То же самое, что «Макдональдс», Coca-Cola или Bershka ушли с [российского] рынка. Он не может повлиять на войну, но этим уходом из рынка высказывает свой протест, свое несогласие с политикой, которую сейчас ведет Россия. 

— Многие публичные люди не только в России и Украине, но и по всему миру сейчас высказываются в поддержку Украины и против вторжения российских войск. Например, недавно было обращение Шварценеггера. Вы его видели?

— Да, конечно. 

— Когда вы его посмотрели, что подумали?

— Я понимаю, что эта тема беспокоит мир, и правильно, что это происходит. Но у меня есть вопросы ко многим публичным людям, которые делают обращения. Бывает это очень наигранно — и я не верю. Фальшиво. Дай бог, чтобы не так. Но я замечаю за некоторыми такими обращениями просто использование ситуации.

— Приведете примеры?

— Это будет некорректно, потому что у меня свое видение. И может, они так чувствуют себя перед камерой. Когда включается камера, человек ведет себя по-другому. Поэтому я не буду говорить. Давайте лучше я скажу, кто меня тронул, это будет честно. 

— Давайте.

— Это было неожиданно и трогательно, когда Женя Сморигин из «Дизель-шоу» высказался. Он бывший кавээнщик, переехал из Беларуси в Украину. Он немного заикается и записал свое обращение на телефон. Это было так трогательно.

Вот я не такой, я более радикальный, могу не сдержаться, сказать матом и быть достаточно эмоциональным. Потом где-то жалею, что не тот тон взял, и думаю, что надо было не эмоцию, а мысль донести. А он донес и мысль, и эмоцию. Я поверил. Эти глаза. Посмотрите!

— Посмотрю, хорошо! А был ли у вас момент, когда вы начали как-то по-новому осознавать свою украинскую идентичность?

— С самого начала карьеры всегда было подчеркнуто, что Верка Сердючка с Украины. И когда мы выступали уже как мегауспешные звезды на российском рынке, то мы были именно артистами из Украины. Многие перед «Евровидением» говорили: «Да, ну это понятно только здесь, там [в Европе] не будет понятно». Но там они поняли именно так, как я хотел. Что это персонаж.

Все сразу поняли, «на голове звезда, мы играем в звезду». Они оценили прикол, мы дурачимся. Это фестиваль для развлечений, а не для страданий.

Конечно, политика всегда в нем присутствовала, к сожалению. Но что мы можем делать? Без политики никуда. Эти разговоры «артистов вне политики»… Я бы тоже так хотел сказать [что я вне политики] — и может, где-то так говорил. Но это не так.

— Кстати, об артистах в политике. Как вам кажется, актерский опыт Владимира Зеленского помогает ему сейчас? 

— Это очень просто. Он умеет держаться перед камерой. Любой президент должен обладать актерским талантом — ты публичный, у тебя должны быть какие-то способности актерские. Билл Клинтон играл на саксофоне, Рональд Рейган был актером. Подача — это актерство. А есть люди, которые рождены без этой функции, и они такие «бэ-мэ». Не потому что они тупые, они просто теряются, кажутся глупыми, не могут быть публичными. Это просто отсутствие данных. Поэтому актерский опыт Владимира [Зеленского] на руку. Это ситуация, в которой нужно собраться, правильно донести, сделать паузу. 

Я с ним работал. У нас никогда не было дружбы, но всегда были уважительно хорошие отношения. Никогда не было вопросов, всегда все было очень уважительно. В начале его президентства я не давал оценок, я наблюдал. Не понимал, во что это выльется. И я понимаю, как он изменился, насколько в ситуации войны он включился, насколько он собранный. Я заметил перемену. Он стал более наполнен. Он стал более уверен. Ушло желание понравиться и быть удобным. Я вижу колоссальный рост и желаю ему удачи и сил. 

— Есть чувство, что вокруг него сплотилась не только Украина, но и большая часть мира. 

— Тут нечему удивляться, правда на нашей стороне. В нашу страну вторгся враг. Как это? Он уничтожает города. Как это может быть? Мариуполя нет! Харьков! Это ужас просто! Тут абсолютно весь мир на стороне Украины, Зеленского. Потому что видят, как небольшая страна держится. 

— Одна из распространенных претензий к русским сейчас — что русские виноваты в происходящем, потому что так и не смогли свергнуть Путина. Не кажется ли она вам несправедливой?

— Я зачитаю цитату. Случайно ее увидел, просто листая ленту. Это касается вашего вопроса: «Люди, которые голосуют за неудачников, воров, предателей и мошенников, не являются жертвами — они соучастники». Писатель Джордж Оруэлл. Они соучастники, потому что допустили это, закрывали глаза на какие-то вещи. 

Конечно, есть люди [в оппозиции]. Мне достаточно симпатичен Илья Яшин, который пытается что-то высказать. Смелым надо быть, чтобы, находясь там, говорить такие вещи. Конечно, есть люди — и из них много нормальных. Но, к сожалению, люди, скажите спасибо за все президенту Путину, которого вы избрали.

— Что делать тем, кто оказался в этой ловушке. С одной стороны, чувство вины, а с другой — чувство беспомощности?

— Это ужасное чувство. Я себя ставлю на это место. Что я тут могу сказать? Я не знаю ответа. Но если бы я был в такой ситуации, то я бы на себе ощущал вину страны. Так же, как ее ощущали немцы во время правления Третьего рейха. Они были оболваненные, они реально его [Гитлера] любили. Посмотрите документальные фильмы! Я пересмотрел кучу таких фильмов с разными мнениями, разной хроникой! И обычные люди, которых потом привозили после всего в концлагеря и показывали трупы, печи. Они говорили: «Это декорации, быть этого не может». Они не могли поверить. Поэтому я и не включаюсь в дискуссии со знакомыми [из России]. Они мне звонят и спрашивают, как дела. А я отвечаю: «Дома. В Киеве. Война».

— Как вы относитесь к российским артистам, которые молчат и не высказываются?

— Я не могу отвечать за кого-то. Если меня спросят, я скажу, как считаю нужным. Вне зависимости от того, как мне это аукнется. «Мы тебя больше на концерт не позовем». Да идите к чертовой матери! Я это не приемлю! Я не понимаю, как такое может быть. 

— Как думаете, все будет хорошо?

— Все всегда в песнях Сердючки искали тайный смысл. Что-то напишу — и все под микроскопом рассматриваются. Даже прицепились к песне «Все будет хорошо». А почему прицепились? Потому что песня вызывает вопрос: когда? Я вам скажу — все будет хорошо, а когда, не знаю! Я вас рассмешил, Саша? Если да, то это хорошо!