Беседка
Ксения Соколова, «Сноб»

Авдотья Смирнова: «Россия в полушаге от бездны»

Режиссер и сценарист рассказала Ксении Соколовой о мужской харизме Чубайса, советских панках 80-х годов, фильме «Кококо» и о том, грозит ли России упасть в бездну.

– Дуня, мой творческий метод интервьюера состоит в том, чтобы чем-то сразу удивить собеседника, сбить его с толку. Предполагается, что, огорошенный, он сразу о себе с три короба наплетет. Сейчас я удивлю вас. Знаете ли вы, Дуня, что вы определенное время были объектом моей жгучей зависти и ролевой моделью?

– Не знаю…

– А это так! Но завидовала я вам не тогда, когда вы снимали свои замечательные фильмы, и даже не тогда, когда вы вышли замуж за Анатолия Чубайса, а много лет назад, когда я, юная работница Московской рок-лаборатории, увидела вас в рваных чулках, исполняющей неприличные танцы на сцене в составе рок-группы «Тупые».

– Было такое… И если на мне были рваные чулки, то, значит, это была песня, посвященная Нине Хаген. Группа «Тупые» вообще была замечательная! Это была компания интеллигентных, рафинированных, интеллектуальных парней…

– Это очевидно.

– Самое смешное, что создатель «Тупых» Димка Голубев сделал такую пародию на панк. И мы совершенно не предполагали, что мы со своим дуркованием станем кумирами московских панков. Это было очень смешно. Голубев страшно веселился, потому что они его стеб принимали за чистую монету.

Я помню, как-то утром мне звонит Голубев и говорит: «Нам с тобой необходимо поехать в Питер». Я говорю: «Это совершенно очевидно…» Он говорит: «Мы едем в Русский музей посмотреть одну картину Семирадского». Я говорю: «Отлично! Я просто спросила, чтобы знать, как одеться».

А надеты на мне были, как сейчас помню, желтые колготки и джинсовая юбка, которую я обрезала примерно до трусов. У Голубева было выбрито полголовы, а у меня половина головы была зеленая, половина — фиолетовая.

В Русский музей нас долго не пускали. Но все же мы посмотрели одну картину Семирадского, сели в поезд и уехали в Москву. И так происходила вся жизнь.

— Кстати, вы тогда чуть было программно не повлияли на всю мою дальнейшую карьеру. Увидев, как вы блистаете в «Тупых», я приняла предложение рок-коллектива «УдаFF» поработать у них на подтанцовках. Мне, помню, выдали такой зеленый балахон… Это было одно из самых прекрасных занятий в моей жизни!

— Я считаю, что это, безусловно, очень почтенное занятие для юной девушки из хорошей семьи.

— Более чем! Мне даже отчасти жаль, что я не продолжила карьеру, а стала издавать газету Московской рок-лаборатории.

— Тогда вы помните, что в то время Московскую рок-лабораторию возглавляла дама по имени Ольга Опрятная?

— Была моим начальником.

— Опрятная не хотела публиковать на афишах название «Тупые». Когда нам предложили сменить название, мы немедленно предложили назваться «Опрятными».

— Вам отказали?

— Нам вернули «Тупых». А вообще это было хорошее время…

Я родилась, выросла и прожила в Москве до 20 лет. В 20 лет я вышла замуж за петербургского искусствоведа Аркадия Ипполитова и уехала в Петербург. Родила ребенка, долго сидела без работы, потом стала делать какие-то выставки. Потом подружилась с Алексеем Учителем, мы стали вместе делать документальное кино, и как-то все пошло-поехало.

А в 1995 году я пошла работать в ИД «Коммерсант», это была моя первая настоящая работа, настоящая соковыжималка… Потом начались какие-то очередные пертурбации, и в какой-то момент Сережа Мостовщиков позвал меня в «Столицу».

Когда «Столицу» закрыли, я ушла вместе с Мостовщиковым и почти всей командой. Это было, кажется, первое громкое закрытие среди новой прессы… Потом я что-то писала в «Московских новостях», стала фрилансером и больше никогда не служила в газете или в журнале.

— Вы стали спичрайтером. Писали речи для представителей власти?

— Это было не совсем так. В 1999 году наша троица друзей: Александр Тимофеевский, Таня Толстая и я попали в штаб Сергея Кириенко во время его кампании по выборам в мэры и выдвижения СПС в Думу. Мы были в спичрайтинговой группе. С этого, собственно, началась эта работа. Потом мы поработали у Михаила Витальевича Маргелова, который сейчас сенатор. Затем, в 2003-м были спичрайтерами у Чубайса — в составе той же троицы.

— То есть вас с Анатолием Борисовичем связывает очень длительное знакомство?

— Да, мы дружили восемь лет, до того как, собственно говоря, нас настигла «стихия чувств».

— А в общественном сознании существует более романтическая версия. Якобы вы познакомились чуть ли не на съемках фильма «Два дня». Или познакомились раньше, а в фильме отразили коллизию.

— Это бред сумасшедшего. На самом деле мы познакомились в 1999 году, как раз во время кампании Кириенко. До этого я видела Чубайса один раз в 1996 году. Он приезжал в ИД «Коммерсант». Помню, тогда Лариса Юсипова, которая была завотделом культуры, мне говорит: «Как ты считаешь, что будет, если сейчас, когда Чубайса поведут к начальству, мы с тобой выскочим из-за угла, поцелуем его и сразу убежим?»

— И что вы ответили на столь заманчивое предложение?

— Я сказала: «Ничего не будет. Нас с тобой просто уволят, Лара». Поэтому мы видели только край Чубайса, как сейчас помню, мы выглядывали из-за стенки.

— То есть тогда ваш муж был настолько секси, что сотрудницам газет приходили в голову такие прекрасные идеи?

— Не в этом дело. А вообще мне кажется, хотя, может быть, я не права, что Анатолий Борисович обладает большой мужской харизмой, которая действует на женский пол, поскольку он человек властный, энергичный и умный. И это издалека видно.

— Но, продолжая метафору, вы все-таки как-то выскочили из-за угла и его поцеловали. Почему понадобилось так много времени, чтобы вы осуществили свое намерение?

— В 1999 году я его увидела в первый раз живьем на совещании вместе с Егором Тимуровичем Гайдаром. Потом была избирательная кампания 2003 года. Это было время, когда у нас была политика, было невероятно интересно. Были драйв и кайф, при этом мы работали по 18-19 часов в сутки, иногда больше.

С политиками, в частности, с Чубайсом мы общались много, а по окончании той кампании продолжили общаться и дружить. Потом у нас завелась такая практика: мы всей своей троицей — я, Толстая и Тимофеевский — несколько раз в год встречались поболтать. Сейчас я понимаю, что нам троим страшно хотелось политинформации, а Чубайсу страшно хотелось наших культурных докладов. При этом никто не получал того, что хотел. Ну, вернее, мы-то получали, нас было трое и мы его мучили.

Это, собственно, был развернутый ответ на ваш вопрос о длительности нашего знакомства. Мы знакомы очень давно.

— В таком случае не могу не задать кумушкинский вопрос: как дружеские отношения переросли в большое чувство?

— Вам персонально я бы ответила, а широкую аудиторию посвящать в подробности личной жизни не готова.

— Имеете полное право. Но скажите хотя бы, фильм о прекрасном чиновнике и экзальтированной сотруднице музея к вашему знакомству с нынешним мужем имеет отношение? Откуда вообще возник сюжет фильма «Два дня»?

— Я вообще это уже тридцать раз рассказывала, но по неведомой для меня причине мне не верят. Думаю, потому, что у критики сложилось определенное мнение. Я даже знаю людей, которые это мнение сформировали. А история была очень простая: картину должна была снимать не я, а Сережа Урсуляк.

— Вы были соавтором сценария, правильно?

— Я была автором. Ко мне обратился Рубен Дишдишьян и сказал: «Напиши сценарий для Урсуляка. Мы хотим либо романтическую комедию, либо мелодраму». Я говорю: «Я теперь пишу не одна, я с Аней Пармас». Он говорит: «Ну и отлично».

Я спрашиваю, какие вводные? Он говорит: «Вводных три: первое — happy end, второе — женская роль на Ксению Раппопорт, третье — в роли главного героя либо Пореченков, либо Хабенский, либо Бондарчук. Вернее, Бондарчука я сама им предложила. Они спрашивают: «А он согласится?» Я сказала, что Федя меня давно просит написать на него сценарий.

А дальше мы с Пармас сели придумывать собственно сценарий, где есть предложенные исходные данные, условия задачи. Романтическая комедия — жанр очень строгий, определенный, у него свои железные законы. В частности, эти законы гласят, что герои должны быть из противоположных миров или семей.

— То есть в сюжет должен быть сразу заложен конфликт…

— Да, конфликт отношений. Отношения должны начинаться с конфликта, и в конце невозможное должно стать возможным.

Дальше мы смотрим на двух артистов. Смотрим на Ксению Александровну Раппопорт. И видим, что Ксения Александровна Раппопорт в роли доярки будет неубедительна.

— Ну да, «не алё»…

— Очевидно, что Ксюша должна быть интеллигенткой. А если Ксюша — интеллигентка, то какое сословие более всего враждебно интеллигенции, наиболее антагонистично? Конечно, чиновничество!

Когда мы с Федей Бондарчуком стали разговаривать, я сказала: ты понимаешь, что таксиста ты уже вряд ли сыграешь со своей физиономией? Федя, помню, погрустнел и с надеждой спросил: а может, архитектора? Я говорю: «Нет!»

— Тоже «не алё»…

— Да. Так возник чиновник. Дальше возник музей, конфликт стал понятен. Вот и вся история, то есть все определил жанровый закон.

А потом получилось так, что Сережа Урсуляк ушел снимать сериал по Гроссману. И сценарий оказался подвешен. И Рубен тогда сказал: «А ты не хочешь сама снять?» Я говорю: с удовольствием, все равно сижу без работы.

— По-моему, у вас получился удачный, остроумный и легкий фильм.

— Мы старались. Но нас обвинили во всех смертных грехах.

— Каких?

— В том, что наше кино финансировала «Единая Россия», что это было задание администрации президента и т. д. Я слышала самые немыслимые версии…

— Люди любят, чтобы за всем стоял какой-то заговор с участием мировой закулисы или в данном случае «Единой России». Так интереснее.

— Моя соавторша Пармас, прочтя в очередной раз где-то эти слухи, сказала: «Отлично. Наш заказчик — администрация президента. Нельзя ли получить добавление к гонорару?» Гонорар был очень скромный, не скрою от вас.

— Просто в админке жадины работают — это всем известно.

— А потом, когда я вышла замуж, возникла версия, дескать, я рассказала историю наших отношений с Чубайсом.

— Эту версию я слышала. Якобы вы были положительная демшиза и настоящий питерский интеллигент, но потом вы разочаровались в демократии и, видимо, в городе Санкт-Петербурге как таковом и вероломно вышли замуж за олигарха. А свои изменившиеся воззрения художественно изложили в двух фильмах — «Два дня» и «Кококо».

— Версии, безусловно, очень стройные.

— Прокомментируйте их.

— Как вы могли видеть хотя бы по моей спичрайтерской службе, я точно не демшиза. Я всегда была в своих убеждениях значительно консервативнее большей части нашей интеллигенции.

Потом не забывайте, я работала в «Коммерсанте», так или иначе сталкивалась и с бизнесменами, и с политиками. И представление большей части нашей интеллигенции, что это какие-то злонравные инопланетяне, я никогда не разделяла. Потому что я видела и знала этих людей.

А когда ты слушаешь этих людей, то понимаешь, что мир не плоский, он гораздо более объемный, и за принятым решением стоит очень много факторов, это стереоскопия. Поэтому простые, усеченные представления друг о друге условно лагеря, который у нас называется «патриоты», и другого лагеря, который называется «либералы», не имеют отношения к действительности. Ни те, ни другие мною не разделяются. У меня более синтетические взгляды.

— А как получилось, что вы стали помогать аутистам?

—Люба Аркус, снявшая фильм «Антон тут рядом», — моя подруга с незапамятных времен. А Люба человек ядерный. Фильм про Антона Харитонова она снимала четыре года. Все, кто был вокруг нее, ее друзья, вовлеклись в эту историю.

И нам стало понятно, что надо делать фонд, делать хоть что-то, потому что для этих людей нет ничего. Совсем! Когда я в это ввязывалась, то совсем ничего про это не представляла. Да и сейчас уровень моей компетенции, прямо скажем, невысок, но выше по сравнению с тем, с чего я начинала. В итоге мне стало интересно, потому что у нас все иначе устроено, чем у других фондов, мы не занимаемся адресной помощью. Только сейчас мы начали по-настоящему отстраивать систему, и это «челендж», который стоит перед фондом и до которого еще как до Луны. Потому что в нашем случае абсолютно бессмысленно заниматься адресной помощью. Даже если мы соберем деньги, предположим, на определенное количество часов поведенческой терапии для одного аутичного ребенка, то что он будет делать дальше?

— А что он будет делать дальше?

—Ничего. Нет школы, куда он пойдет, нет института, который его примет.

— То есть вам надо выстроить фактически государственную систему?

— Да, мы и пытаемся это делать. Нам нужно придумать, выстроить систему, а затем прийти к государству и сказать: уважаемое государство, вот модель, мы ее построили таким образом, что ее можно бесконечно реплицировать, а теперь, дорогое государство, бери и реплицируй ее. Поэтому мы не помогаем адресно проектам, которые могут состояться только один раз, которые нельзя построить в другой школе или детском саду в другом регионе.

— Представим себе, что вы многого достигли как благотворитель и вам предложили стать чиновником. Пойдете?

— Сейчас уже нет. Еще лет семь назад, когда я обольщалась на свой счет, когда мои представления о себе были более завышенными, пошла бы. Сейчас нет, потому что знаю свои ограничения.

Как и многие женщины, я — недурной тактик, но мало способна к стратегическому мышлению. Мне крайне трудно дается анализ безэмоциональный, а он необходим на государственной работе. Масштаба я в себе не вижу, который нужен для этой работы.

У моего отца была замечательная история: лет двадцать назад ему предложили быть министром культуры. Он три дня думал, и мы, дочки, его страшно уговаривали, потому что нам страшно нравилось, что папа будет министром. А папа отказался, и я его спросила: какого хрена?!

Папа, человек очень основательный, выложил передо мной цифры. Я не помню точных цифр, боюсь соврать, но он мне задал вопрос: «Как ты думаешь, сколько в Италии государственных театров оперы и балета?» Я сказала: ну типа 20. Он мне: «Нет, два. А сколько у нас?» И была цифра 120 или 187. Дальше библиотеки, то-се перечисляет. И говорит: «Смотри, чтобы реформировать эту отрасль (а культура — это отрасль), мне придется уволить и оставить без работы 40 000 людей. Я не хочу, чтобы меня и моих детей проклинали».

— Мудрый папа.

—Чтобы быть чиновником, нужны совершенно другие нервы, все другое. Я помню, как однажды мы с подругой, Наташей Смирновой, которая директор студии «Глобус», накинулись на моего мужа с воплями про то, как сокращается финансирование культуры и т. д. Это был бурный монолог на два голоса, нет, на три, потому что третьим был режиссер Райхельгауз, и мы солировали в течение 50 минут…

— …в жанре «доколе?!»

— Именно. Мой муж все это молча слушал-слушал, а потом сказал: «Вы закончили?» Мы говорим: да. «Я могу ответить?» Мы говорим: да, но сейчас подожди, еще вот это, вот это и то!

После этого он сказал следующее: «Вы поймите, для того, чтобы вообще вкладывать в какую-то отрасль деньги, ее надо сначала реформировать, построить. Культура — одна из последних отраслей, которая существует так, как она была создана при советской власти, она не реформирована вообще. А теперь назовите мне того камикадзе, который пойдет ее реформировать, — вы первые начнете вопить».

Дальше это я рассказываю своему дружку Боре Хлебникову, и Боря говорит: «Это абсолютно точно, потому что, представь себе, если на киностудии “Ленфильм” поднимут арендную плату нашему с тобой любимому киножурналу “Сеанс”, возглавляемому нашей любимой подругой Любой Аркус, мы с тобой первые начнем писать открытые письма: мол, они губят наш родной журнал “Сеанс” — флагман нашей синефилии» и т. д.

— А нельзя предположить, что культуру можно реформировать разумно? То есть не поднимая Любе арендную плату, понимая, что доход можно и нужно получить в других местах? Потому что, если следовать вашей логике, то все хорошие, мудрые и острожные люди не хотят, мнутся или им не предлагают, и появляется в конце концов господин Мединский, который исполняет свою удивительную роль в полной уверенности в своих действиях и самообладании.

—А я хочу сказать, что Мединский — не самое главное зло. Я прогнозирую, что следующим министром культуры станет Елена Ямпольская…

— То есть буквально по логике «лучшее враг хорошего»?

— Да-да-да. И вот когда она придет, мы будем вспоминать Мединского как видного либерала.

— Ну вот, а вы говорите, что власть надо умиротворять и с ней договариваться.

— Я не говорила «надо», я говорила «приходится».

— Я вашу точку зрения не разделяю, но понимаю. А не разделяю я ее потому, что вижу в сложившейся системе стратегический вектор на самоуничтожение. Если смотреть глобально, по логике этой системы Мединского непременно должна сменить Ямпольская. Как у Гете: «За жирными коровами следуют тощие, за тощими — отсутствие мяса». И поэтому мне лично кажется, что, стратегически, договариваться бессмысленно. Все равно эта махина обречена. Но тактически — и вы, и Лиза, и десятки других фондов спасаете жизни. Могу это только уважать.

— Я утверждаю, что надо договариваться. Потому что вина и нашей власти, и нашего государства абсолютно неотменяемая и очевидная любому — в крайней степени невротизации общества. То, что общество невротизировано и стоит в одном шаге от коллективного психоза, — это целиком и полностью вина власти.

У меня был разговор об этом недавно с одним министром. Я ему говорю: понимаешь, это в экономике или в политике можно разогнаться и приостановиться, разогнаться и приостановиться, а в пропаганде — нет. Это вам только кажется, потому что вы технократы, что пропаганда — инструмент управления. Но пропаганда только поначалу инструмент управления, вы не успеете оглянуться, как пропаганда начнет управлять вами сама.

— Подменит реальность?

— Абсолютно! У пропаганды есть только один закон: сегодня должно быть еще громче, звончее, радикальнее по терминам, чем вчера. Сейчас стоит уехать на две недели из страны, а потом вернуться и включить Дмитрия Константиновича Киселева, чтобы понять, куда и с какой скоростью несется эта машина.

И в один прекрасный момент она падает прямо в бездну, у нее нет возможности волны, ее не бывает, она всегда идет только резко вверх, и дальше она падает в бездну. Только когда она падает, она падает туда вместе со всем обществом, со всей страной. Это не Дмитрий Константинович Киселев канет в бездну, мы все туда рухнем.

— А как, по-вашему, будет выглядеть апокалипсис, если действительно все опять рухнет? Как в 1917-м? Угнетенные классы восстанут с оружием в руках и т. д.?

— Я не знаю, у меня масштаб личности не тот, чтобы такие прогнозы строить.

— Но вы же говорите про «бездну». Как-то же вы ее себе представляете?

— Я не представляю.

— Может, Чубайса спросить?

— Вам он не скажет. Для меня «бездна» — то, что степень агрессии, которую я сейчас наблюдаю в сети, выплеснется на улицу, она выплеснется в реальность. Я думаю, что мы в полушаге от этого.

— Вы думаете, что русские люди, которые пишут в сети, способны взять оружие или хотя бы выламывать булыжники из мостовой и вести уличные бои?

— Нет, мне так не кажется. Но я боюсь конфронтации. Тех, кто смотрит телевизор и верит Киселеву и Ко. И тех, кто, условно, «пишет в фейсбуке». Я боюсь, что люди начнут драться в отделениях Сбербанка.

— Зачем?

— Оттого, что один, предположим, в очках…

— А другой в ватнике в сберкассу пришел?

— Когда я говорю, что агрессия выльется на улицы, я не имею в виду, что люди пойдут брать штурмом городскую администрацию, они перебьют друг друга. Вернее не они, а мы. Ведь это же мы, да? Потому что мы — одна страна. Страна перебьет друг друга. И если это, не дай Бог, случится, это будет как эпидемия.

Мне кажется, что мы сейчас просто в сантиметрах находимся от глобального общественного конфликта, и любой сейчас, кто повышает температуру в обществе, а не понижает ее, становится соучастником будущего преступления, которое готовится в стране, которое она собирается сама над собой учинить.

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 0(0)